Татьяна Мудрая - Девятое имя Кардинены
Сколько длилась безумная карусель — он уже не понимал. Наконец, Тэйни будто притомилась, последние па делала уже в центре стальной круговерти. Воины, снова сплотившись в единую стену, упали на колени, протянули к ней мечи — спицы огромного колеса. А она, внезапно сбросив ленту и тряхнув головой, осенила блескучий круг распущенными золотыми волосами, обернулась последний раз и — тоже упала навзничь вместе с музыкой.
Ее подняли, привели под руки: запыхавшуюся до полусмерти, румяную и счастливую.
— Ох! — закрутила головой Зальфи. — А вы еще говорили, что после родов забыли наши эроскую танцевальную науку. Я чуть со страху не померла, даром что клинки затуплены.
Тэйни чуть помрачнела, вспомнив — и вдруг мальчишески улыбнулась всеми зубами.
— Затуплены, конечно, — повернулась к одному из мужчин-танцоров, выдернула меч из-за его пояса. — Мадмазель не подарит мне платочек на память?
Осторожно положила батистовый лепесток на лезвие.
— А теперь дуньте своим нежным ротиком для чистоты эксперимента. У меня легкие, как у виноходца.
Зальфи опасливо подула. Платок раздвоился и скользнул на траву.
— Их же специально оттачивают, — резюмировала Тэйни. — И поострей, чем бритву. Вечная угроза, что с тебя живой шкурку срежут.
— Но… мне ведь сама Диамис говорила, что в этой пляске мечи бутафорские!
— Только не в такие дни, как сегодняшний, — ответила ей жена Денгиля. — Понимаете, они впервые за триста лет идут воевать всеми родами. И к тому же на нашей, лэнской стороне против своего законного правительства. За такую помощь приходится щедро платить.
А люди — уже все без различия — снова брались за руки в бесконечном, как змея, хороводе: и старики, и молодые, и дети, и девочка Хрейя. И трое легенов знали, что на этот раз ведут круг с ними и для них.
— Как вы пришли сюда? — мелодически выкликал ведущий.
Денгиль отвечал — извечными «оддисенскими» словами:
— Белкой по деревьям, рыбой по воде, змеей по камню.
— Кем вы стали тут?
— Братьями и сестрами всей земле, всей земле! — прогремело по цепи.
— Ради чего явились вы к нам?
— Ради мира и блага, ради мира и блага, — звучал серебряный колоколец Тэйни Стуре.
— Кем вы уйдете от нас?
— Детьми Бога Великого! — могуче вторит хор. И музыка вздымается, разворачивается вширь, как боевое знамя.
Поздно вечером бабо Цехийя убаюкивает праправнучку:
— Не плачь, не горюй, моя светлая! Что делать, если матерь твоя и отец воевать уходят? Бог даст, живые вернутся.
— А я?
— Погостишь маленько, пока твоя нянюшка Глакия тебя в горы не отвезет. Туда война, уж верно, не дойдет, в ваш дом на конце земного круга.
— Про круг земной — это сказка? Расскажи мне.
— Да не мастерица я выдумывать.
— Зачем выдумывать? Ты что есть скажи. Про Дэйна-Странника.
— Того, в чью воду ты окунулась? Ручей этот истек из топей, и с тех пор они начали усыхать. Гнус тоже почти ушел из наших мест. Месяц в году только и донимает… Потом Дэйн долго жил с нашими людьми. Это от него пошло то угловатое и острое письмо, которым доныне пользуется Братство. Он научил нас варить сталь не хуже лэнской и работать по серебру и золоту, и играть в кольца, придавая им тайный смысл. Позже Оддисена и это переняла от нас.
— Он давно умер?
— Что ты. Разве Странники умирают? Просто он ушел однажды в леса и теперь бродит по ним, в Низкие Горы на западе тоже заглядывает. А коли увидит ночью одинокий костер — подойдет. Тут ты ему скажешь: «Обогрейся!» «Спасибо за ласку, только мне и так тепло и светло», ответит он и сядет напротив. Ты спросишь: «А дикого зверя и лихого человека ты не опасаешься?» «Зверь меня не трогает», — ответит он непременно и еще добавит: «А к людям я сам иду». И еще спросишь: «Не надо ли накормить тебя?» А он в ответ промолвит: «Спасибо, я сыт». Это самое главное. Тогда ты попроси: «Дай мне от той еды, которой ты сыт, и того света, что тебя греет, и той защиты, от которой ты так храбер». «А не побоишься принять это в себя?» — ответит он…
— Вот славно! — девочка села в постели. — Я бы нипочем не побоялась.
— Застудиться вусмерть тебе тоже, видать, не страховито! — рассердилась бабо Цехийя. — А ну залазь под одеяло и спи: пускай твоя сказка к тебе сама придет.
И уже засыпая, бормочет Хрейя:
— Мама-то, уж верно, не забоялась.
Бусина двадцать четвертая. Янтарь
Размышление о войне
Война — черный провал во всех временах и гибель всякого времени. Та-Эль идет на нее с магистерским силтом на правой руке — знаком вечного союза ее с Горной Страной. С вороненой эроской кархой на поясе, подарком Таир-шаха; в нагруднике из стали, изобретенной Кареном, повелителем всех оружейников, сидит она в седле Бахра, буйного и своенравного, как море. А Тэйни гарцует бок о бок с мужем на Бархате, и нет у нее ничего ни для защиты, ни для нападения: умение уклоняться от выпадов и парировать рубящие удары нужно ей лишь для ритуальных танцев, а кольцо с играющим камнем — для того, чтобы быть без страха. Как воюют они? Зачем описывать! Война всегда одинаково гнусна и позорна, как ее ни назови: справедливой или неправедной, освободительной или захватнической, — и губит души человеческие. Разве меняется что-либо в этом деле от того, что Кардинена сеет смерть, а плод усилий Тэйни — исцеление ран и врачевание скорбей? Война — прирастание зла. Она имеет одну только хорошую сторону: через тридцать, через сто ли лет, но она всегда кончается.
… Яростное багряное вино битвы истекало, точно из надтреснутой чаши, до той поры, пока на дне не осталась одна муть, дурной осадок.
Подонки войны…
Бусина двадцать пятая. Альмандин
Как объяснить, что война окончательно примирила две страны — Степную и Горную, Эро и Лэн; двух братьев — Стагира и Денгиля? Что грядущий мир сделал их беспечными? Что, наконец, они, решив устроить охоту с загонщиками на манер то ли монголов, то ли лесных эркени, уговорили пойти с собою ину Та-Эль, которая никогда не любила убивать беззащитных? Нет проку в такой риторике, когда бытие уже совершено и расчислено. Кисмет. Судьба. Рок.
— Всё, кончилась погода! — весело крикнул Денгиль, подставив ладонь небу. Оттуда нисходил резкий, плотный ветер, вздымая пыль на дороге, сор прошлогодней листвы на конных тропах. Из набрюхших туч падали тяжелые капли.
— Куда теперь, брат? — У Стагира через седло была перекинута туша горного барана: его доля при игре-дележе если не «по стрелам», как в древние годы джахилийи, доисламского неведения, то «по пулям»: чьи нашли в сердце или мозгу, того и дичина.
— Я тут неподалеку одно потаенное место знаю, недалеко от тропы через Сентегир. Для меня верные люди сделали. Поехали, освежуем твою добычу, да и ина Та-Эль угостится печеным окороком. Мне сегодня не повезло — и сам не сыт, и жену накормить нечем.
Та-эль усмехнулась. Шуточки по поводу их супружества отпускались нередко, хотя уж чтобы сам Денгиль начинал… «Хозяин наш свои права на хозяйку раз в год предъявляет, зато любовь самая пламенная!» — говаривал один стратен другому. — «Как так?» — «Да вот прошлым октябрем крепостца Арсет дотла сгорела. Жители еле успели что поценнее в узлы связать и уволочь. А полтонны маковых засохших соплей — тю-тю. В дым ушли». И верно: банды одновременно с налетами практиковали торговлю дурманом через опорные пункты. Приходилось и полицейскую работу делать заодно со своей привычной.
В Эдине давно успокоилось. Однако те из выкормышей Марэма Гальдена, что не поспели окунуться в море, наводнили собою Лэнские горы и пока еще оттуда не повывелись. Вспоминалась прежняя война с Эйтельредом: и тогда убить медведя оказалось легче, чем передавить ос по одной. Но с этим худо-бедно справлялись.
А вот смех над обоими боевыми супругами продолжался. В их с Волком брачном союзе — перед Богом, но не перед людьми — было что-то заведомо ущербное, ложное, подорванное с той единственной ночи у самого корня.
Денгиль тем временем объяснял:
— Таких пещерных убежищ по всему Лэну несметно: древние капища Оддисены, еще пантеистической, замаскированные выходы в Дом — Домов тогда было с десяток, наверное, по числу сект, хотя теперешний всегда почитался особо. Жилища отшельников. И каждая такая нора сделана со своей хитростью. Да вот она, моя, чуть впереди!
Вход в пещеру, невидимый снизу, с тропы, закрывали кусты. Скальный карниз перед ним усыпан круглой галькой: разровняй за собою — и не видно, въехал ты один или вас целая сотня. Потому что дальше открывался целый зал, с нависшим сводом, но достаточно обширный, чтобы и отряду войти, и завести лошадей. И очаг здесь был: закоптелые булыжники вокруг площадки, покрытые слоем копоти и давно уснувшей золы. Дым от огня исчезал в трещинах между глыб, казавшихся естественными, рассеивался по пути и если показывался робкой струйкой, то далеко от убежища.
