Энтони Берджесс - Сумасшедшее семя
— Да благословят вас Иисус, Мария и Иосиф.
С пистолетом в кармане Тристрам — штатский — сел на пакетбот до Фишгарда.
Жестокая февральская переправа, пролив Святого Георга ревел и дымился, подобно дракону. В Фишгарде он заболел и переночевал. На следующий день под замороженным, как рейнвейн, солнцем отправился на юго-восток к Брайтону. Наконец купленный им билет был до Брайтона. После Солсбери его обуяло судорожное желание считать и пересчитывать свои деньги, взводные деньги: неизменно получалось тридцать девять гиней, три септы, один таннер. Он бесконечно дрожал, отчего прочие обитатели того же отделения бросали на него любопытные взгляды. По прибытии в Саутгемптон решил, что действительно болен, но, возможно, сил хватит выйти в Саутгемптоне, найти пристанище до выздоровления. Было полным-полно веских причин не являться в Брайтон, еле волоча ноги, падая, явно нуждаясь в помощи, не имея возможности что-либо контролировать.
Близ Центрального вокзала в Саутгемптоне обнаружил армейский отель — пять нижних этажей небоскреба. Вошел, предъявил свою платежную книжку, заплатил за пять дней. Старик в выцветшей синей служебной форме привел его в холодную комнатку, монашескую, но с множеством одеял на кровати.
— С вами все в порядке? — спросил старик.
— В полнейшем, — сказал Тристрам. Когда старик ушел, запер дверь, быстро разделся и заполз в постель. Там ослабил хватку, позволив лихорадке взять над ним полную власть, точно какому-то дьяволу или любовнице.
Нескончаемая дрожь и пот поглотили время, место, ощущения. Он вычислил по естественной смене света и тьмы, что пролежал в постели тридцать шесть часов; болезнь трудолюбиво грызла его, точно собака кость; пот был столь обильным, что мочевой пузырь взял выходной; он чувствовал, что становится ощутимо тоньше и легче, в момент кризиса верил, будто тело стало прозрачным, будто каждый внутренний орган светится, фосфоресцирует в темноте, поэтому казалось скандальным упущением, что ни одна сестра-наставница не может привести учеников поучиться на нем анатомии. Потом рухнул в окоп сна, столь глубокий, что до него не мог добраться никакой сон, никакая галлюцинация. Утром проснулся с мыслью, будто проспал целый сезон, как медведь или черепаха, ибо солнце в комнате было как бы весенним солнцем. Он мучительно выволок время оттуда, где оно пряталось, и подсчитал, что еще должен стоять февраль, еще зима.
Сильная жажда вытащила его из постели. Он потащился к умывальнику, вынул из стакана промерзшие зубы, вновь и вновь наполнял его жесткой южной меловой водой, глотал и глотал, пока наконец не был вынужден снова лечь, задыхаясь. Трястись он перестал, но по-прежнему чувствовал себя тонким, точно лист бумаги. Перекатился под одеяла и снова заснул. В следующий раз разбудил его переполненный мочевой пузырь, и он его опорожнил — маленький секрет — в умывальник. Теперь чувствовал, что способен ходить, хоть и очень замерз. Наверно, потому, что не ел. Солнце садилось, близился морозный вечер. Он оделся, не умываясь, не бреясь, пошел вниз в столовую. Кругом сидели солдаты с еще не просохшими личными номерами, пили чай, плакались, хвастались. Тристрам попросил вареных яиц и натурального молока. Про мясо не смел даже думать. Ел очень медленно, чувствуя некое обещание возвращения сил. Его заинтриговало возрождение древнего обычая (введение которого в Англии приписывалось мифическому моряку по имени Джон Плейер): некоторые солдаты держали во рту круглые бумажные трубочки с горящим концом. Покройте себя славой, славой, да-да-бух. С шумом брызнули слезы. Лучше вернуться обратно в постель.
Он основательно проспал следующий несчетный пласт тьмы и света. А когда проснулся — внезапно, — обнаружил, что переместился в сферу великой умственной ясности.
— Что ты предлагаешь? — спросило изножье кровати.
— Не попадаться, — отвечал вслух Тристрам. Его загнали в армию 27 марта, в прошлом году на Пасху, должны были демобилизовать ровно через год. До этой даты — еще больше месяца — никак нельзя себя чувствовать в безопасности. Он не сумел погибнуть: возможно, Военное Министерство будет за ним охотиться, пока он не избавится от обвинения в нарушении служебного долга. Впрочем, станут ли в самом деле трудиться? По его мнению, станут: будут горестно хмуриться над ведомостью с вопросительным знаком вместо галочки против одной фамилии, платежная книжка пропала. Может быть, даже тут, в этом армейском отеле небезопасно. Он считал, что достаточно хорошо себя чувствует, чтоб убраться отсюда.
Умылся, тщательно выбрился, старательно оделся в штатское. Почти поплыл по лестнице, легкий, как стриженая овца: болезнь принесла ему некую пользу, очистив от тяжелых соков. В вестибюле военной полиции не было. Он ждал, что выйдет в утро, но, полностью окунувшись в приморский город, обнаружил — уже далеко за полдень. Поел жареной рыбы в ресторане на окольной улочке, потом увидел неподалеку вполне подходящий грязный с виду жилой дом. Никаких вопросов, никакого любопытства. Заплатил за неделю вперед. И подумал: деньги вот-вот кончатся.
Глава 2
Следующие четыре педели Тристрам провел весьма прибыльно. Припомнил свои функции — учителя истории и сопутствующих предметов — и таким образом, финансируемый своим бедным мертвым взводом, провел сам с собой краткий курс реабилитации. Он целыми днями просиживал в Центральной Библиотеке, читая великих историков и историографов своей эпохи — «Идеологическая борьба в двадцатом веке» Стотта; «Principien der Rassensgeschichte»[72] Цукмайера и Фельдфебеля; «История ядерного оружия» Стебблинг-Брауна; «Ань Чон-чжу» Гун Цинь-шу I; «Религиозные заменители прототехнической эры» Спарроу; «Доктрина цикла» Радзиновича. Все это были тонкие книжки в виде логогрифов, сокращавших орфографию ради экономии места. Но теперь места казалось вполне достаточно. Отдыхая по вечерам, читал новых поэтов и романистов. Заметил, что писатели Пелфазы вроде бы дискредитированы: в конце концов, кажется, невозможно — а жалко — творить искусство при мягком старом либерализме. Новые книги были полны секса и смерти, наверно, единственных для писателя материалов.
27 марта, в понедельник, прекрасной весенней погодой, Тристрам ехал по железной дороге в Лондон. Военное Министерство располагалось в Флоэме. Он нашел его в конторском блоке небоскреба умеренной величины (тридцать этажей) под названием Джунипер-Билдинг. Комиссионер сказал:
— Вам нельзя сюда входить, сэр.
— Почему?
— Без назначенной встречи нельзя.
— Прочь с дороги, — рявкнул Тристрам. — Вы, видно, не знаете, кто я такой. — И, отпихнув комиссионера, прошел в первый попавшийся кабинет. Там на электронных говорящих машинках клацало множество пухловатых блондинок в форме. — Я хочу видеть кого-нибудь из начальства, — сказал Тристрам.
— Без назначенной встречи никого нельзя видеть, — сказала одна молодая женщина.
Тристрам пересек кабинет, открыл дверь со стеклянной верхней половиной. Между двумя пустыми корытцами для корреспонденции сидел лейтенант, деловито задумавшись.
— Вас кто пустил? — сказал он. Очки в большой черной оправе, комплекция сладкоежки, обгрызенные ногти, пятно пушка на шее, где он плохо побрился.
— Бессмысленный вопрос, не так ли? — сказал Тристрам. — Меня зовут сержант Фокс, Т. Я докладываю, как единственный выживший в одном из мило задуманных миниатюрных побоищ на Западном побережье Ирландии. Я бы предпочел побеседовать с кем-нибудь поважней вас.
— Выживший? — ошеломленно спросил лейтенант. — Вам бы лучше пойти доложиться майору Беркли. — Он поднял ей из-за стола, продемонстрировав бюрократическое брюшко, и направился к двери напротив той, куда вошел Тристрам. На стук в последнюю ответил сам Тристрам. Это был комиссионер.
— Виноват, что его пропустил, сэр, — начал он, а потом сказал: — Ох, — ибо Тристрам вытащил пистолет. Хотят играть в солдат — пожалуйста. — С ума сойти, — сказал комиссионер и быстро хлопнул дверью; сквозь застекленную половину видна была его быстро ретировавшаяся тень. Вернулся лейтенант.
— Сюда, — сказал он. Тристрам последовал за ним вниз по коридору, освещенному только светом из других наполовину застекленных дверей, сунув пистолет в карман.
— Сержант Фокс, сэр, — сказал лейтенант, открыв дверь к офицеру, притворявшемуся безнадежно запятым составлением срочного рапорта.
Это был майор с красными петлицами, с очень тонкими каштановыми волосами; погрузившись в писание, он показывал Тристраму лысину размером и округлостью с церковную гостию. На стенах группами висели фотографии скучных с виду людей, большей частью в шортах.
— Всего один момент, — сурово сказал майор, старательно дописывая.
— Ох, бросьте, — сказал Тристрам.
