Энтони Берджесс - Сумасшедшее семя
Он очень мило улыбнулся классу. Класс жаждал еще рассказов о зверствах. Вытаращенные глаза горят, рты разинуты.
— Сэр, — спросил Беллингем, — что такое обливание холодной водой?
Глава 5
Беатрис-Джоанна, оставив за спиной пустыню животворной холодной воды, вошла в открытый зев Министерства, в пасть, откуда пахло так, словно ее тщательно прополоскали дезинфицирующим раствором. Протолкалась к какому-то кабинету, гордо украшенному надписью: «УТЕШИТЕЛЬНЫЕ». Огромное количество осиротевших матерей ожидало у барьера, кое-кто — из числа говоривших с налетом безответственности — в праздничных выходных платьях, зажав в руках свидетельства о смерти, будто пропуск в лучшие времена. Стоял запах дешевого спиртного — алк, так его называли, — и Беатрис-Джоанна видела огрубевшую кожу, мутные глаза закоренелых алкоголичек. Времена заклада утюгов кончились; государство платило за детоубийство.
— Похоже, задохнулся в простынках. Всего три недели ему и было-то, да.
— А мой обварился. Чайник опрокинул прямо себе на макушку. — Говорившая улыбнулась как бы с гордостью, точно дитя сделало нечто умное.
— Из окна выпал, да. Играючи, да.
— Деньги очень кстати.
— Ох, да, конечно.
Симпатичная нигерийская девушка взяла у Беатрис-Джоанны свидетельство о смерти, пошла к центральной кассе.
— Благослови вас Бог, мисс, — сказала старая карга, судя по виду, давно вышедшая из детородного возраста. Свернула банкноты, выданные евроафриканкой-чиновницей. — Благослови вас Бог, мисс. — Неловко пересчитала монеты, радостно побрела прочь.
Чиновница улыбнулась старомодному выражению; Бога теперь поминали не часто.
— Вот, миссис Фокс, — вернулась симпатичная нигерийка. — Шесть гиней три септы.
Каким образом получилась подобная сумма, Беатрис-Джоанна не потрудилась расспрашивать. С непонятным себе самой виноватым румянцем поспешно сунула деньги в сумку. Перед ней трижды сверкнули монеты в три шиллинга под названием септы, сыплясь в кошелек, — король Карл VI трижды загадочно улыбнулся налево. Король и королева не подчинялись законам воспроизводства для простых людей; в прошлом году погибли три принцессы, все в одной авиакатастрофе; престолонаследие следует обеспечивать.
«Больше не заводите», гласил плакат. Беатрис-Джоанна сердито протолкалась к выходу. Встала в вестибюле, чувствуя безнадежное одиночество. Служащие в белых халатах, деловые и шустрые, точно сперматозоиды, мчались в Департамент Противозачаточных Исследований. Лифты взлетали и падали с многочисленных этажей Департамента Пропаганды. Беатрис-Джоанна ждала. Вокруг нее со всех сторон щебетали и пришепетывали мужчины и полумужчины. Потом она увидела, как и думала, точно в тот час, своего деверя Дерека, тайного любовника Дерека, с кейсом под мышкой; поблескивая кольцами, он оживленно беседовал с фатоватым коллегой, отмечал пункт за пунктом, разгибая сверкавшие пальцы. Наблюдая за отличной имитацией поведения ортодоксального гомосексуалиста (за его вторичными, или общественными, аспектами), она не могла полностью подавить вспышку презрения, полыхнувшую в чреслах. Слышны были фыркавшие ударения в его речи; движения отличались грацией танцовщика. Никто не знал, — кроме нее, никто, — что за сатир уютно устроился за бесполой внешностью. Многие говорили, он вполне может очень высоко подняться в иерархии Министерства. Если бы, подумала она с мимолетной злобой, если б только коллеги узнали, если б только начальство узнало. Она могла бы его погубить, если бы захотела. Могла бы? Разумеется, не смогла бы. Дерек не такой человек, чтоб позволить себя уничтожить.
Она стояла в ожидании, сложив перед собой руки. Дерек Фокс попрощался с коллегой («Очень, очень хорошее предложение, милый мой. Я вам обещаю, завтра мы его должны реально пробить».) и на прощанье трижды лукаво шлепнул его по левой ягодице. Потом увидел Беатрис-Джоанну и, опасливо оглянувшись вокруг, подошел. Взгляд его не выдавал ничего.
— Привет, — сказал он, грациозно вильнув. — Что нового?
— Он сегодня утром умер. Он сейчас… — она овладела собой, — он сейчас в руках Министерства Сельского Хозяйства.
— Моя дорогая. — Это было сказано тоном любовника, слова мужчины к женщине. Он снова тайком оглянулся, потом прошептал: — Лучше, чтобы нас вместе не видели. Можно мне заглянуть? — Она поколебалась, потом кивнула. — Во сколько сегодня мой дорогой братец вернется домой? — спросил он.
— Не раньше семи.
— Я приду. Мне надо быть осторожным. — Он царственно улыбнулся проходившему мимо коллеге, мужчине с локонами Дизраэли. — Происходят какие-то странные вещи, — сказал он. — По-моему, за мной наблюдают.
— Ты ведь всегда осторожен, правда? — сказала она довольно громко. — Всегда, черт возьми, чересчур осторожен.
— Ох, потише, — шепнул он. И добавил, слегка оживившись: — Смотри. Видишь вон того мужчину?
— Какого мужчину? — Вестибюль кишмя ими кишел.
— Вон того маленького с усами. Видишь? Это Лузли. Я убежден, он за мной наблюдает. — Она увидела, кого он имеет в виду: маленького человечка, на вид дружелюбного, который поднес к уху запястье, как будто проверял, идут ли часы, а на самом деле слушал микрорадио, стоя в сторонке на краю толпы. — Иди домой, дорогая моя, — сказал Дерек Фокс. — Я приду примерно через час.
— Скажи, — приказала Беатрис-Джоанна. — Скажи, пока я не ушла.
— Я люблю тебя, — проговорил он одними губами, словно через окно. Грязные слова мужчины женщине в этом заведении антилюбви. Лицо его скривилось, будто он жевал квасцы.
Глава 6
— Однако, — продолжал Тристрам, — разумеется, Интерфаза не может длиться вечно. — Лицо его скривилось в потрясенную маску. — Потрясение, — сказал он. — Правители потрясены своими собственными излишествами. Они понимают, что мыслили в еретических понятиях — греховности человека, а не прирожденной его добродетели. Санкции ослабляются; результат — полный хаос. Но к тому времени разочарование уже не способно хоть сколько-нибудь углубиться. Разочарование уже не способно потрясать государство, толкая на репрессивные действия; на смену приходит некий философический пессимизм. Иными словами, мы перекочевываем в августинскую фазу, в Гусфазу. Ортодоксальный взгляд представляет человека греховным созданием, от которого вообще нельзя ждать ничего хорошего. Другая мечта, джентльмены, мечта, снова опережающая реальность. Со временем выясняется, что общественное поведение человека все же лучше того, на что имеет право надеяться любой пессимист-августинец; таким образом возникает некий оптимизм. Следовательно, вновь устанавливается пелагианство. Мы снова вернулись в Пелфазу. Колесо совершило полный оборот. Есть вопросы?
— Чем выдавливают глаза, сэр? — спросил Билли Чен.
Резко зазвонил звонок, пробили гонги, искусственный голос завизжал в громкоговорителях:
— Перемена, перемена, все, все на перемену. Пятьдесят секунд на перемену. Отсчет пошел. Пятьдесят, сорок девять, сорок восемь…
Тристрам одними губами произнес слова прощания, неслышные в гаме, вышел в коридор. Мальчики ринулись на уроки конкретной музыки, астрофизики, языкового контроля. Отсчет ритмично продолжался:
— Тридцать девять, тридцать восемь…
Тристрам пошел к служебному лифту, нажал кнопку. Световое табло показывало, что лифт уже несся вниз с верхнего этажа (там располагались классы искусств с большими окнами; преподаватель искусства Джордан стартовал, как всегда, быстро). «43–42–41–40», — вспыхивало на табло.
— Девятнадцать, восемнадцать, семнадцать…
Кретический метр отсчета сменился трохеическим. Лифт остановился, Тристрам вошел. Джордан рассказывал Моубрею, коллеге, о новых движениях в живописи, монотонно и глухо, как карты, бросал имена: Звегинцев, Абрахамс, Ф. А. Чил.
— Плазматический ассонанс, — выпевал Джордан. — В чем-то мир нисколько не изменился.
— Три, два, одна, ноль. — Голос смолк, но на каждом этаже, поднимавшемся перед глазами Тристрама (18–17–16–15), видно было, что мальчики еще не в классах, кое-кто даже не торопился. Пелфаза. Никто не пытается принуждать к выполнению правил. Дело сделано. Более или менее. 4–3–2–1. Первый этаж. Тристрам вышел из лифта.
Глава 7
Беатрис-Джоанна вошла в лифт Сперджин-Билдинг на Росситер-авеню. 1–2–3–4. Она поднималась на сороковой этаж, где ждала крошечная квартирка, пустая, без сына. Примерно через полчаса придет Дерек, в чьих успокаивающих объятиях она отчаянно нуждалась. Разве Тристрам не способен дать тот же товар? Это было не одно и то же, нет. У плоти своя капризная логика. Было время, когда прикосновения Тристрама доставляли удовольствие, волновали, экстатически возбуждали. Это давно прошло, — прошло, если точно сказать, вскоре после рождения Роджера, будто его зачатие было единственной функцией Тристрама. Любовь? Она думала, что по-прежнему любит Тристрама. Доброго, честного, нежного, щедрого, заботливого, спокойного, иногда остроумного. Только она любит Тристрама в гостиной, а не в постели. А Дерека любит? Она не сразу ответила на этот вопрос. 26–27–28. Как странно, думала она, что у них одна плоть. Однако плоть Тристрама стала мертвечиной; тогда как у старшего брата — лед и пламя, райский плод, невыразимо вкусный и возбуждающий. Она решила, что влюблена в Дерека, но не думает, будто любит его. 30–31–32. Она решила, что любит Тристрама, но в него не влюблена. Ибо женщина — до сих пор, с этих пор, временами — умудряется думать своими инстинктами (как в самом начале), запутанным клубком нервов (как сейчас) и (как должно быть всегда) всеми внутренними органами (мир. без конца). 39–40. (Аминь.)
