Макс Мах - Авиатор
— Мне очень жаль… — Ну, а что еще она могла сказать? Практически ничего.
— Мне тоже жаль, хотя, скорее всего, слово «жалость» ничего не объясняет, да и не выражает ничего.
Наверное, ей было бы легче, если бы он заплакал, или еще что-нибудь в этом же роде, но Тюрдеев был внешне спокоен, а о том, что происходит у него в душе, можно было только догадываться.
— Почему вы не сказали сразу?
— А зачем? Я и сейчас не уверен, что поступаю правильно.
— Честность лучшая политика! — Лиза никогда не была уверена, что это утверждение имеет смысл, но сейчас ей было легче говорить, даже если она несла откровенную чушь, чем сидеть перед Тюрдеевым и молчать.
— А как вообще вышло, что вы оказались на «Звезде Севера»? — сменила она тему.
— Случайно, — Тюрдеев даже обозначил движение, напоминающее пожатие плеч, но и только. — Просто стечение обстоятельств, Елизавета Аркадиевна. Профессор Морамарко неожиданно умер, и заканчивать диссертацию я поехал в Гейдельберг. Меня пригласил туда Генрих Вунзен, который, как и я, прежде был учеником Морамарко. Только давно. Так и вышло, что ученую степень доктора медицины я получил в Германии. Там же по некоторым семейным обстоятельствам, о которых мне не хотелось бы теперь говорить, я и остался работать. Получил в университете должность, позволяющую со временем стать профессором, открыл частную практику, но главное — взял на себя труд разобраться с архивом Морамарко. Дело в том, что к этому времени я увлекся экстраординарной биологией не меньше, чем был увлечен ею мой покойный учитель, и загорелся идеей продолжить его исследования, и, может быть, пойти дальше, создав — подобно Карлу Линнею, — классификацию «чудес».
— Классификация чудес? — переспросила Лиза, которой названное Тюрдеевым имя ничего не говорило, кроме смутной отсылки к школьной программе по биологии.
— Карл Линней, — терпеливо объяснил лекарь, — создал единую классификацию фауны и флоры…
— Ах, вот оно что! И вы…
— Я начал заниматься этой паранормальной биологией и на каком-то этапе понял, почему мой учитель так и не смог продвинуться дальше собирания фактов через третьи руки. Все дело в том, что сам он был кабинетным ученым, а чудеса, если случаются, происходят вне стен университетов. А тут наудачу в Гейдельберге объявился Райт. Искатели сокровищ, Елизавета Аркадиевна, сами понимаете. В общем, это был шанс, дарующий невероятную для университетского ученого мобильность, возможность побывать во многих весьма экзотических местах, плюс членский билет в эксклюзивный клуб «бродяг». Где-нибудь в Бремене или в Ситке, вечером в таверне, куда не заходят чужие, можно услышать много интересных рассказов, и не все они выдумка. Иногда рассказывают свидетели, и чаще, чем можно себе представить, рассказывают о подлинных чудесах.
— Не пробовали писать романы? — Лизу рассказ Тюрдеева бесспорно заинтересовал и даже заинтриговал, но она ни на мгновения не забывала, с чего, собственно, начался их разговор.
— Писать? — переспросил Лекарь. — После Джозефа Конрада?
— Тоже правда, — вынужденно согласилась Лиза, а Тюрдеев между тем наполнил нечувствительно опустевшие стаканчики и повернулся к Лизе.
— Я не хотел рассказывать Райту о своих обстоятельствах, но он и не спрашивал. Дал мне отпуск, и я, высадившись в Архангельске, взял билет на пакетбот до Ниена. В общем, с перекладными, я добрался до Пскова, когда по моим расчётам, вас уже не должно было быть в живых. Но оказалось, я ошибался, и вы выжили. Остальное — рутина и не стоит рассказа. Коротко говоря, я представился главврачу и, объяснив свою просьбу чисто научным интересом, получил возможность, принять участие в вашем обследовании и лечении.
— Почему я не умерла? — это, и в самом деле, был вопрос, который стоило задать.
— Чудо, — пожал плечами Тюрдеев. — По множеству хорошо известных медицине причин, вы, Елизавета Аркадиевна, должны были скончаться на месте. Но поисковая группа обнаружила, что вы живы. Такое случается иногда, но опытному врачу оптимизма не внушает. Я не только слышал от Райта, я сам видел вашу историю болезни. Более того, я в нее вносил свои замечания. Так вот, если, не верить в чудеса, никаких объективных причин к тому, что вы живы, нет.
— Я у вас, пожалуй, еще одну папиросу попрошу, — сказал Тюрдеев после короткой паузы.
Лиза не стала комментировать рассказ лекаря, тем более, он его еще не закончил. Она лишь молча подвинула к нему портсигар, лежавший на столике рядом с бутылкой граппы.
— В архиве профессора Морамарко, — закурив, продолжил свой рассказ Тюрдеев, — есть множество историй о чудесном выздоровлении от различного рода недугов, но всего два рассказа о случаях, подобных вашему. Одна история, якобы, произошла лет сорок назад в Родезии, вторая — четверть века назад в Аргентине. О третьей я услышал сам на Цейлоне от одного франкского врача. Случаи, как будто, разные, и произошли эти истории в разное время и в разных местах, но суть их неизменна и сводится к простой фабуле. Некий человек умирает насильственной смертью, притом, что причины прекращения его жизни очевидны и не вызывают сомнений. Тем не менее, через мгновение или несколько жизнь возвращается к умершему, и он начинает дышать. Затем — иногда это берет больше времени, иногда — меньше, — организм, какие бы травмы и увечья не привели его к гибели, восстанавливается. Однако поведение человека меняется, и рассказчики — все трое, — выражали уверенность, что это уже совсем не тот человек, что был прежде, и, более того, утверждается, что в израненном теле обитает теперь душа другого человека. Душа, прошедшая через барьер между мирами. Как это происходит, как согласуется с принятой у нас космогонией, каков механизм этого чуда, и что случается с тем другим человеком в его мире, — на все эти вопросы ответов нет. Но все рассказчики отмечают одно важное обстоятельство: тело выздоравливает именно потому, что это уже совсем не тот человек, что был прежде. Не тот, кто погиб.
Посидели молча. Минуту, две.
— Считаете, я уже не та Елизавета, которую вы знали? — Этот вопрос можно было не задавать. Конечно, считает, потому что она, и в самом деле, другая! И спрашивать не о чем!
— По правде сказать, не знаю, — покачал головой Тюрдеев.
— Но вы же спросили…
— Да, — согласился он. — Я спросил, но, возможно, не стоило. Погорячился, поспешил. Другие-то вас узнают. Райт рассказал мне о семейном обеде у вашей бабушки…
«Да, уж… Узнают! Им всем насрать на меня, вот и узнают!» — И только подумав так, Лиза поймала себя на том, что с некоторых пор стала отождествлять себя с Елизаветой Браге. Оттого, должно быть, ей было так больно узнать об их — Елизаветы и Леонтия, — отношениях. Это было что-то, что выбивалось из той картины мира, которую построила для себя Лиза, и в которую так удачно встроилась.
— Если вас это утешит, — сказала она, стараясь не сболтнуть лишнего, — я и мужа бывшего только по фотографиям узнала. Совершенно чужой человек… А вы, стало быть, Оня, я права?
— Откуда вы?.. — смутился Тюрдеев.
— Я письма ваши нашла, — призналась Лиза. — В собственном сейфе. Полезла за орденскими знаками, и наткнулась на пачку писем. Прочла, но ничего не вспомнила. Извините. А письма вы мне хорошие писали. Вернее, ей, поскольку я по любому не она, даже если я и не человек из другого мира.
Незачем ему было знать, кто она и откуда. Это знание могло ей навредить, а у него незнание ничего не отнимало. Кем бы ни была для него Елизавета, ее уже нет. И отношений тех нет, потому что Елизавета умерла.
«Умерла!» — повторила она про себя.
Но что-то все-таки мешало поставить точку.
— Оня — это поморское сокращенное от Леонтий, — объяснил Тюрдеев и опрокинул в рот стопку с граппой.
«А еще итальянец, называется!»
— Я вас тоже так звала? — спросила Лиза.
— Нет, вы меня называли Лёвой, Львом.
— А вы меня Бете. Что это значит?
— Я вас? — В очередной раз смутился Тюрдеев.
— Ну, да, конечно! — кивнул он после паузы. — Вас… Иногда я называл вас на фриульский лад Бете, а иногда на венетский — Бета, но чаще все-таки Лизой…
* * *Черт его знает, что это такое, но разговор с Тюрдеевым напрочь выбил Лизу из колеи. Не напугал, совсем нет, а именно что, расстроил. Ну, чего ей, в самом деле, было бояться? Разоблачения? Перед кем? Да, и недоказуемо это ни разу, что бы ни напридумывал себе Тюрдеев, что бы ни наплела она спьяну, от страха или в бреду. Так что нет, не боялась. Не здесь. Не сейчас. Однако заглянуть так глубоко в чужую жизнь, Лиза никак не предполагала, да и не хотела. Зачем ей это? До сих пор ей некому было лгать по-настоящему, то есть той ложью, которую душа еле носит, и совесть не принимает. Кроме Нади, разумеется. Но с Надеждой все случилось как-то вдруг, спонтанно, и в известной степени естественно, во-первых, потому, наверное, что Лиза в тот момент была все еще не совсем «в своем уме», и во-вторых, ей очень повезло с подругой. С Тюрдеевым все по-другому. И Лиза не та, что год назад, да и любовник — не подруга, даже если эта подруга тоже была когда-то любовницей. Тут ключевое слово «когда-то». А у Тюрдеева все было свежо. Душевные раны еще не затянулись, воспоминания не потускнели. И он Елизавету любил.
