Юзеф Крашевский - Твардовский
Главнейшим занятием баб в городах и деревнях было обмывание мертвых. Не успел больной умереть, как уже являлась в избу баба, условливалась с родными и тотчас же принималась за свое ремесло, доставляющее ей немало выгод.
Бабы и дзяды, по двое или по трое, ходили из деревни в деревню, с отпуста на отпуст, с ярмарки на ярмарку. Большими толпами они не ходили, не видя в том для себя выгоды. Большие дороги были усеяны ими. Тут слепой тащился со своим проводником — глухой с хромым, немой со слепым, дзяд со своею бабою. Дорогой собирали они милостыню и нередко дрались за нее. Во время отпустов толпы их наводняли кладбища; задушный день[19] был для них самым дорогим днем в году. Каждый давал им тут милостыню.
Самые многочисленные собрания нищих были в Ченстохове, Новой Кальварии, в Крестовоздвиженской, Лысогорской церкви, в Лежайске, Сташовке, Щепанове, в Гнезно на праздник св. Войцеха, в Пильзне в Иванов день, на Ржешовецкой ярмарке, в Ярославе на празднике Богородицы, в Пршечице — на Михайлов день, в Леках — на Варфоломеев день, в Хелме, в Завалах за Дембицей, в церкви св. Петра, около Добжехова и во многих других местах. В заводах бабы продавали чудотворную воду, которая вытекала из-под креста. Дзяды ходили и в чужие края, в Венгрию, в Пруссию, Силезию, в Моравию, в Семиградскую землю, в Валахию. Со страхом пробирались они через Бесчадские теснины, наполненные разбойниками; многие ходили в Казацкие земли, на Украину и доходили даже до Москвы. Питаясь подаянием, дзяды не упускали и других незаконных случаев нажить копейку и проводили краденый цыганский скот. Богатая шляхта и вельможи поручали им иногда доставлять секретные письма, высматривать неприятельские войска и т. п. Так, один из дзядов, употребленный императором Сигизмундом для доставления его письма к ливонским рыцарям, умер дорогою, и тайна была открыта. Переодевшись нищим, князь Симеон Слуцкий прокрался во Львов к невесте своей, Гальшке Острожской. Историк упоминает об обыкновении, принятом вельможами, поручать дзядам крестить детей своих. Таким детям пророчили счастие и долговечность.
Дзяды были вместе с тем и народными миннезингерами. Слепые гусляры и бандуристы пели по деревням народные песни и предания — историю, облеченную в поэтические краски вымысла. Надобно полагать, что ремесло гусляра, бандуриста, дударя было весьма прибыльно, потому что переходило, вместе с увечьем и слепотою, из рода в род, от отца к сыну. Нищие, снискавшие себе пропитание воровством, имели свое собственное, им только понятное наречие, о котором упоминают историки. То был особый воровской язык, состоящий из особенных выражений или обыкновенных фраз, имевших свой смысл, подобно языку флисов[20] и охотников.
Из всего нами сказанного можно видеть, какую роль играли в народе нищие, какое влияние имели они на чернь. Баба принимала новорожденное дитя, баба смотрела за больною матерью, была кумой, свахой, лекаркой, а по смерти домочадцев она же провожала их на кладбище и пела за упокой души их литании. Отсюда, вероятно, и пошла пословица: где черт не успеет, там успеет баба. Никакое обстоятельство, интересовавшее общественную или домашнюю жизнь крестьянки, не обходилось без посредства дзяда или бабы — этих таинственных бессмертных существ, Бог знает, откуда появлявшихся и неизвестно куда исчезавших, но всегда следовавших одни за другими безостановочно.
Обычаи этого странного класса народа были смесью набожности и суеверия, молитвы и преступлений. На каждый проступок, как на каждую болезнь свое лекарство, они имели какое-нибудь оправдание, заключавшееся в народной поговорке, в которую крестьянин верит, как в закон. Не одну совесть успокаивали эти поговорки, рассеивали не один страх. Преклонные лета дзядов и баб, таинственная их жизнь, обычаи, предания, переходившие народа в род, все покрывало их в глазах народа каким-то мистическим покровом, заставляло верить в них, бояться и, вместе с тем, уважать их.
И в самом деле, нередко страшна была месть этих людей, перед которыми почти бессилен был закон, которых не обуздывали ни вера, ни совесть. Поджоги, отрава, кражи, убийства служили для них обыкновенными средствами. За всем тем должно сказать, что эти нищие, какими мы их описали, в тот грубый век были необходимы для народа, на который трудно было действовать обыкновенными средствами.
Были также и городские нищие и дзяды, не оставлявшие никогда городов и отличавшиеся от своей братии большим образованием, то есть большим лукавством и хитростью.
Городские нищие скоро начали сбираться в товарищества, братства, цехи, имевшие свои привилегии. У них были свои книги, писари, чиновники, касса, ревизоры, на которых возлагали надзор за чиновниками. В Польше XVI века уже существовали такие братства. Они имели в городах свой дом, где собирались для совещаний. Общество заботилось о каждом из своих членов, — посылало к каждому священника перед смертью, отводило место для погребения. Каждый пришлец, должник, старавшийся о выкупе, каждый пилигрим должен был явиться в общественный старческий дом, предъявить там свой вид и просить о содействии братства и об оглашении о нем с церковного амвона. Просить публично милостыню ему запрещалось. Каждый месяц бывали у нищих совещания; все постановления братства записывались в протокол. Только голод или моровое поветрие, открывавшееся в городе, изменяли этот порядок. Нищие, находившиеся при госпиталях и лазаретах, имели назначенное время, в которое могли публично просить милостыню. Обыкновенно это бывало на Святой неделе и в день всех святых. Старших выбирали из звонарей и церковнослужителей. Кроме того, при церквах устраивались для дзядов шалаши, в которых они могли сидеть во всякое время. Вообще, городские нищие далеко не пользовались такою свободою, как деревенские. За ними наблюдали городовые магистраты и запрещали им бродить по городу под угрозой позорного столба, розог и изгнания. Уличенных в колдовстве жгли без милосердия. Деревенский дзяд пользовался, напротив, полною свободою. Он беззаботно расхаживал от порога одной избы до другой, собирая обильное подаяние. Пример дзядов не мог не оказывать дурного действия на народ; глядя на них, крестьяне приучались к безделью и бродяжничеству; дзяды обыкновенно скрывали их преступления и нередко были главными советниками и соучастниками. Кроме столкновения дзядов с высшим дворянством, о котором мы упомянули, их связывали с ним многие учреждения XV и XVI веков, в числе которых нельзя не упомянуть об обедах, даваемых нищим в большие праздники магнатами и епископами. Сюда же можно причислить и омовение ног двенадцати старцам: обряд, исполняемый церковью в великий четверг.
На чем же, спросят нас, основывалось значение этой странной касты, вышедшей из среды народа? На началах религиозных, на благотворительности и сострадании к ближнему, которым учит церковь. К этому надобно прибавить степень образования дзядов, возвышавшую их над народом. Знание молитв, церковных уставов, литаний, местных преданий, сказок, поговорок, народных песен, чернокнижие, в которое верил народ, гуслярство, искусство распознавания целительных трав — все это были великие качества в глазах суеверного, грубого, необразованного народа. Из этой-то касты народа выбрал Твардовский посланницу к Ангелике.
Весь Краков знал старую Кахну, уродливую, горбатую, в лохмотьях, но умную, ловкую, пронырливую. И вельможи, обитавшие в высоких хоромах, и простой народ, теснившийся в ветхих избушках на предместьях, приветствовали ее одинаково. Она знала всех, и все ее знали. Одним она давала лекарства, за других — молилась, третьих — веселила забавными сплетнями и россказнями, в которых не было никому пощады. Она не выпрашивала милостыни, но приходила за нею, как за своим добром, торговалась за все, как за положенную ей плату. Многолетняя нищенская практика, знание людей (в этом искусстве могли похвалиться дзяды, бабы да разве еще купцы), набожность и приобретенная ею репутация придавали ей смелость, а всем предприятиям ее несомненный успех, который ни в ком уже не возбуждал удивления, как дело весьма обыкновенное, в котором никто не сомневался.
Твардовский увидел ее как-то из окна, когда она шла по улице, и позвал к себе.
— Пресвятая Ченстоховская Богородица, мати Божия, — шептала старуха, поднимаясь по лестнице и дрожа со страху, — чего от меня надо чернокнижнику? Неужели и я могла ему на что-нибудь пригодиться?
— Да будет прославлено имя Господа Иисуса Христа![21] — сказала она, входя в комнату и низко кланяясь.
Вместо ответа Твардовский сунул ей в руку щедрую милостыню. Старуха едва верила глазам своим и посматривала то на деньги, то на Твардовского. «И это все мне?» — спросила она его наконец.
— Все, но не даром. Ты должна сослужить мне службу.
— Уж не помолиться ли за тебя? Уж не лекарства ли тебе какого нужно? — продолжала она и тут же принималась отрицательно покачивать головою. — Нет, за этим бы ты не позвал меня. В молитву ты не веришь, а всякого лекарства вдоволь у тебя самого.
