Гроза над крышами - Александр Александрович Бушков
Для надежности он спросил, надеясь, что в деревне в ходу те же самые словечки:
— Ты с кем-нибудь ходишь?
— Выдумаешь тоже! — фыркнула ему в ухо Перенила. — С кем здесь ходить, одна босота...
Значения слова «босота» он не знал, в городе оно не употреблялось, но ее тон придавал уверенности. Тем временем Перенила, продолжая шалости, сказала дразнящим голосом:
— А у меня труссля батистовые, вот. Хочешь убедиться? Милости просим...
Так оно и оказалось — Тарик уже знал на ощупь и батист, после Мелиты. А после поощряющего шепота Перенилы его рука впервые в жизни легла на девичью тайну как она есть, а не поверх батиста, что только и позволяла Мелита. Душа у Тарика возликовала: наконец! И тут же Перенила тихонько сказала с явственным недовольством:
— Ну что ты как неживой? Давай...
— Что давать? — искренне не понял Тарик.
— Ах, во-от оно что... — засмеялась Перенила. — Не пробовал еще, иначе знал бы, что делать. Ничего, так даже интереснее — неумелого учить...
И жарким шепотом, вполне себе политесными словечками, растолковала, что ему надлежит делать (и непременно большим пальцем!). Очень быстро у Тарика стало получаться — судя по тому, как жарко задышала Перенила. Восторг у Тарика мешался в душе с легоньким страхом оттого, что это происходит белым днем в горнице деревенского богатого дома, а за окном светит солнце, погавкивает собака и работник топает башмачищами по двору. Ватажка очумеет от зависти, когда он расскажет с напускным безразличием! Никто еще этого не испытал, он первый...
В самый приятный момент послышалось знакомое чапанье копыт Бегунка и стук колес — габара папани въезжала во двор. Перенила моментально оттолкнула его, убрала руку из его штанов и, не глядя в окно, схватила с подоконника костяной гребешок, стала проворно причесываться. Одернула юбку и быстрым шепотом велела:
— Застегни штаны живенько и садись к столу! Что-то рано они вернулись... Что стоишь, как торчок? Живо!
Тарик принялся застегивать штаны, не сразу и попадая пуговицами в обметанные дырочки — слишком быстро все изменилось. Однако успел привести себя в порядок, даже торчок угомонился от столь неожиданной перемены. Когда вошли папаня и хозяин — оба мрачные, хмурые, — все обстояло как нельзя более благолепно: Тарик с Перенилой чинно сидели за столом, попивая плавунец. Перенила выглядела так невинно, будто ничего и не было, — Тарик уже знал об этом искусстве девчонок казаться невиннейшими созданиями после самых разнузданных вольностей вроде тех, что только что закончились. Он боялся, что сам выглядит далеко не так хладнокровно, но, к счастью, взрослые к ним и не приглядывались, будучи, сразу видно, чем-то нешуточно удручены.
— Уезжаем, Тарик, — сумрачно сказал папаня. — Еще не потемнеет, как до постоялого двора в Овечьем Броде доберемся...
— Тут уж я ни с какого боку не виноват, — развел руками хозяин. — Кто ж знал, что все так обернется. Я и сам в ущербе... Паршивца этого в два кнута выдерут, уж точно.
— Да никто вас не виноватит, земан46 Каленок, — все так же сумрачно отозвался папаня. — Невезение такое обоим выпало... Тарик, поехали.
И вышел в сопровождении хозяина, говорившего что-то утешительное. Тарик поднялся. Пожитков у него не было, так что собирать ничего не пришлось. Перенила быстролетно прижалась к нему, чмокнула в щеку и шепнула:
— Приезжай еще, на старую мельницу обязательно сходим. Мне твой торчок страсть как понравился...
С тем Тарик и уехал. Папаня долго сидел на козлах мрачный как туча, сердито фыркал и без нужды подхлестывал Бегунка. Только когда отъехали довольно далеко от деревни, чуток отошел и разговорился, объяснив, что за незадача приключилась.
Дюжину телят, которых уже купил земан Каленок и собирался не без выгоды для себя продать папане, сегодня первый раз, отлучив от мамкиного вымени, выгнали пастись. И пастушонок то ли отвлекся на постороннюю забаву, то ли просто разгильдяйствовал — телята забрели с хорошего выпаса на заросший ядовитым змееголовом лужок, налопались листьев, и трое там же и окочурились, а остальные сдохли, едва опомнившийся пастушонок их оттуда согнал. Он, когда нарядили спрос, попытался было отпираться, но пришел скотский врачеватель, разрезал брюхо парочке телят и нашел там немало листвы змееголова. Как ни истребляют деревенские по весне это поганое растение, извести начисто не удается, так что пастушатам приходится неустанно бдить в оба глаза, а уж опознавать змееголов они должны издали и ни за что не допускать туда стадо.
Папаня долго ругался — получалось, впустую съездил. И со злорадством говорил: ничего, этого пентюха выдерут так, что месяц будет на пузе спать. Тарик это злорадство вполне разделял: не случись такого разгильдяйства, наверняка остались бы с папаней ночевать в деревне, и Перенила свела бы его на старую мельницу, откуда он, к зависти годовичков из ватажки, вышел бы натуральным мужчиной...
На том все и закончилось месяц назад. Три раза Тарик пытался якобы невзначай вызнать у папани, не собирается ли тот опять в Кудрявую Межу, и три раза слышал, что не собирается...
Печально было вспоминать о неудаче (хоть его собственной вины не было и капли), и Тарик, чтобы отвлечься, стал внимательнее слушать рыбаря.
— Вот так мы, значится, и живем с Литой, — говорил рыбарь. — И вот так уж мне свезло, что Лита моя, хоть и двух наследников родила, не расплылася, как некоторые, только, понятно, малость обабилась, так это ж только красы прибавляет. И потому, хоть и
десять лет живем, ночами мне ее охота, как в юные времена! Бывало, как заляжем, долго не угомонимся — ну вы ж понимаете, господин городской, как оно бывает, когда обоим в охотку...
Тарик снова состроил многозначительно-горделивое лицо, будто и в самом деле все знал и мог посоветовать рыбарю не одну городскую придумку, способную ублаготворить женушку.
— А вот ежели взять... — продолжал рыбарь. — В деревне и Шогар, и другие возчики, что в город часто ездят, рассказывали про городские веселые дома,
