Анна Калинкина - Под-Московье
— Чего вы от меня хотите?! — кричала она, хотя на самом деле понимала — то, что так долго удавалось избегать ареста, можно объяснить только чудом. Но как они догадались? На чем она прокололась? Кошка решила молчать до последнего и сначала узнать, что ей предъявляют. Но Павлик и второй малыш, что будет с ними в тюрьме? Кошка лихорадочно твердила стражам, пока ее вели через всю платформу:
— Мне нельзя в тюрьму. У меня дети грудные. Они не выдержат, умрут.
— Да что ты всполошилась? Может, тебя сразу отпустят, — буркнул один из них, но так гадко ухмыльнулся при этом, что Кошка поняла — врет. Скорее всего, это надолго. Несчастный Павлик, так ей и не удастся его спасти. Он и так уже давно не ел, и личико его казалось почти прозрачным. А еще младенец непрерывно кряхтел и морщился, словно у него что-то болело, и постоянно пачкал тряпки, в которые она его заворачивала. Да и второй был тихий, вялый — словно угасал потихоньку.
Когда она проходила мимо, люди глядели на нее молча, и во взглядах Кошка читала любопытство, злорадство, презрение — все, что угодно, только не сочувствие. И вдруг от толпы отделилась темноволосая черноглазая женщина, очень красивая, похожая на цыганку, протянула руки:
— Давай мне детей, голубушка. Присмотрю за ними.
Как и в случае с Мартой, Кошка не знала, можно ли ей доверять. И, точно так же, у нее не было выбора. К тому же лицо женщины показалось ей смутно знакомым. Где-то она ее уже встречала. И Кошка сунула младенцев ей в руки.
— Кто ты? Как тебя найти, если жива буду?! — крикнула она.
— Маша я, голубушка. Гадалка Маша. Меня тут всякий знает, — успокаивающе произнесла женщина. И Кошка вдруг почувствовала облегчение. Тем более, что Павлик не стал капризничать, даже не заплакал — но правде говоря, у бедняги, наверное, и сил на это уже не осталось. Оба младенца, наоборот, вмиг успокоились на руках незнакомки. И женщина тут же скрылась в толпе. Но больше всего удивило Кошку, что ее конвоиры ничего не возразили. И они сами, и окружающие словно восприняли это как должное. Возможно, насчет младенцев никакого приказа им не отдавали, а возиться с ними никому не хотелось.
* * *Кошку держали в тюрьме уже несколько дней. Это было подсобное помещение, разделенное грубо сваренными из ржавых арматурных прутьев решетками на несколько отсеков. В соседних камерах держали каких-то бродяг, и разговаривать с ними, несмотря на все попытки завязать общение, Кошка не стала. Она молча лежала на грязном матрасе, отвернувшись к выложенной кафелем стене. Кафель был в каких-то бурых потеках, что наводило на нехорошие мысли. Казалось, кто-то из заключенных, не выдержав заточения, разбил голову об стену, а его мозги поленились отмыть как следует. Воздух здесь был душный, спертый, а кормили узников два раза в день жидкой грибной похлебкой. Зато Кошка наконец-то смогла выспаться — первый раз с тех пор, как у нее на руках оказалось двое детей.
Иногда ее вызывали на допрос. Офицер с жестким лицом отрывистым голосом задавал вопросы:
— Кто тебя нанял? На кого ты работаешь? На красных? На фашистов?
Кошка никак не могла взять в толк, чего от нее хотят, но на всякий случай решила все отрицать.
Потом к жестколицему присоединился другой. У этого, наоборот, лицо было округлое, бабье, и голос, пожалуй, даже приятный. Он успокаивающе говорил:
— Ты же умная девушка, Катя. Ты все нам сейчас расскажешь, и мы тебя отпустим. Домой, к маме. Война и шпионаж — не женское дело. Вот одну шпионку недавно нашли мертвой. Небось, свои же и убрали. И говорят, поблизости видели женщину, похожую на тебя. Но ты нам все честно расскажешь, и мы тебя будем охранять. Может, сделаешь доброе дело — поможешь предотвратить диверсии, которые твое руководство планирует. У нас тут и так хлопотно — то труп нашли, то мотовоз куда-то запропастился…
Голос его плавно лился, журчал. Хотелось тут же во всем сознаться, и даже в том, чего не делала. Но Кошка старалась не поддаваться наваждению. Понимала — они только и ждут, когда она раскиснет, и ее легко будет убедить в чем угодно. Пока же она уяснила одно — они явно принимают ее за другую. И то хорошо: по крайней мере, бандитам с Китай-города не выдадут.
— А что — мотовоз тоже я угнала? — как-то раз спросила она, не удержавшись.
— Похоже, что нет, — с сожалением признал круглолицый. — Ты тогда уже под замком сидела. Но при известном старании всегда можно представить дело в нужном свете. Ну, ты меня понимаешь?
Она понимала и все же стояла на своем — из последних сил, и старалась не падать духом. Чтобы держать себя в форме, проделывала нехитрые упражнения, насколько позволяло крохотное пространство камеры. И по-прежнему ломала голову над тем, чего же от нее хотят? Ведь не могут же опытные люди не видеть, что она совсем не похожа на шпиона? Ей рассказывали, что шпионов долго учат, они хитрые и кого угодно могут обвести вокруг пальца. А по ней, стоит ей только рот открыть, сразу видно — ничему ее в детстве не учили. Разве что с ножом управляться. Издеваются они над ней, что ли? Или им просто надо отчитаться, что не зря здесь сидят, — вот, преступницу поймали?
Если они не знают, на кого повесить кражу мешка грибов, — это еще полбеды. Хотя и за кражу можно было огрести по полной, особенно — еды и боеприпасов. Куда хуже, если поймут, что в их руки попала убийца, преступница, по которой на Китай-городе давно уже веревка плачет, — тогда все пропало.
А может, они хотят таким странным образом завербовать к себе на службу? Так чего прямо не предложили? Зачем эти игры? Она бы, может, даже согласилась, ей сейчас главное — выжить. Иначе некому будет позаботиться о Павлике. Это было единственное, что до сих пор привязывало ее к жизни.
Но Павлика она в каком-то помрачении своими руками отдала непонятно кому. Какой-то цыганке, которая показалась ей знакомой. Теперь Кошка уже не могла понять, что на нее нашло. Может, это была побирушка, которой младенцы нужны, чтоб просить милостыню? Чтоб они не кричали, она будет поить их сонным питьем, а когда умрут, найдет себе других.
Надо было как можно скорее вырваться отсюда. Чтоб разыскать Павлика, пока не поздно. Если еще не поздно. Но как это сделать, Кошка не знала.
В тюрьме было совершенно нечего делать — только спать и думать. Очень скоро Кошка стала ждать вызова на очередной разговор со следователями, как избавления от замкнутого круга: горькие мысли — наяву, череда мертвецов — во сне. Чаще всего приходил Леха. Она даже начала привыкать к нему. Рохля снился реже, к тому же обычно с ним вместе являлась Яна. А уж ее видеть Кошке не очень-то хотелось — Яна отвлекала Рохлю и мешала ей разговаривать с ним…
* * *Однажды дверь темницы отворилась в неурочный час. На пороге стоял тюремщик, а за ним — кто-то еще. «На допрос, наверное, — подумала Кошка. — Может, хоть теперь что-то сдвинется с мертвой точки?». Она приподнялась с кучи опилок, служивших ей сиденьем, но тут в лицо ей ударил луч фонаря, и одновременно она услышала вопрос тюремщика: «Эта?»
— Да, это она, — ответил голос, при звуках которого у нее слезы подступили к глазам. А может, это луч света так подействовал на нее, привыкшую к темноте. Она поднялась, стараясь разглядеть вошедшего, но тюремщик рявкнул:
— Назад!
— Зачем вы так? — с упреком сказал тот же голос. И человек шагнул к ней, опустился рядом на опилки, взял за руку. Она уткнулась ему в плечо и зарыдала.
— Ну что ты, что ты, — приговаривал он, гладя ее по голове. — Теперь я нашел тебя, теперь все будет хорошо.
— Это еще бабушка надвое сказала, — многозначительно произнес тюремщик. — Еще разобраться надо.
— Разберемся, — ответил ему Сергей. — Я где угодно готов подтвердить, что она ни в чем не виновата.
Кошка разглядывала его — похудевший, со шрамом на лбу, в одежде, висящей на нем мешком. Видно, несладко ему пришлось.
— Что с тобой было, как же ты уцелел? Как ты нашел меня? — бормотала она, стараясь говорить тише и то и дело оглядываясь на тюремщика.
— Тише, тише, — говорил Сергей. — Я был ранен, когда пришел в себя — первое время не помнил ничего. До сих пор удивляюсь, что меня оставили в живых.
— А Ро… Паша жив?
Сергей сразу перестал улыбаться:
— Не знаю. Я его мертвым не видел. Но когда начал припоминать что-то, пытался спросить о нем — мне никто не отвечал. Если он и выжил, то, видно, его держали где-то в другом месте. Но если честно — не верю я в это. Боюсь, что убили Пашу.
Чувствовалось, что ученому тоже хочется о многом расспросить, но он не хочет говорить при посторонних.
— Я еще приду, — сказал он прежде, чем уйти.
Ему удалось зайти к ней только на следующий день, когда охранник сменился. Другой был куда сговорчивее, и за горсть патронов согласился оставить их вдвоем на несколько минут. Сергей принес тарелку шашлыка, и Кошка, давясь, ела, стараясь одновременно рассказать ему, что с ней случилось:
