Дмитрий Захаров - Репродуктор
Водитель, похоже, был прав. Уже потом, выглянув со второго этажа «Позывного», Герман увидел, что солдаты бросили истерические попытки привести фургон в чувство и тоже сидят на матрасах. Прохожие, как и Герман, пытались лезть к ним с вопросами или даже советами, но те не отвечали, а в какой-то прострации пялились на вздыбленную машину.
Поскольку времени до вахты оставалось еще порядочно, Герман решил пока не идти за журналом, а заглянуть в ремонтную к Женьке Накатову. Когда-то это была маленькая студия прямых эфиров, о чем напоминали стены, все еще сохраняющие часть звукоизолирующего покрытия. Теперь сюда сгружали все, что некуда деть, но о чем еще не поступало прямых указаний выкинуть. Поэтому Женька являлся счастливым обладателем трех полурассыпавшихся стеллажей, кучи стульев и кожаных скамеек со стершейся обивкой и огромного раскорячившегося сейфа, от которого давно потерялись ключи. Кроме того, в ремонтной стоял квадратный столик с арматуриной вместо одной ноги. Именно на него были свалены внутренности микшерских пультов, и в них сейчас копался хозяин каморки.
Вошедшему Герману Женька помахал зажатыми в руке плоскогубцами и тут же ткнул ими в сторону телевизора без корпуса на одном из стеллажей.
В телевизоре сидел Староста. Задник пресс-кабинета за его спиной был расписан видами Канцелярии и проспекта Матерей. Тут и там по нему мелкими шкодливыми буквами пробегали слова «Федерация сегодня». То и дело щелкали фотовспышки. Разложенные перед хозяином студии два десятка микрофонов походили на конфискованный арсенал.
— …идет размывание сознания наших граждан, — говорил Староста, слегка растягивая окончания слов, отчего казалось, что он читает какую-то древнюю былину. — Если вы в самом деле можете называть этих существ партизанами… ну-у я бы тогда советовал вам понаблюдаться в местах, знаете, отдыха. У нас хорошая медицина, поможет — пикнуть не успеете! — Староста сделал паузу и чуть заметно ухмыльнулся. — Народный суд разберется, кого как называть. Мы его для того и держим.
Нынешнему Старосте по Солнцу чуть за шестьдесят. Невысокий, но еще крепкий, большерукий. Когда улыбается, на левой щеке появляется ямочка, а глаза приобретают лукавое кошачье выражение. Короткая стрижка делает почти незаметной наметившуюся лысину. Седые пышные усы всегда ухожены и расчесаны. Староста любит выступать по телевизору и дирижаблям, любит длинные беседы на радио. Говорят, пишет стихи и поет под гитару. Слышать, правда, не приходилось.
Герман смотрел на шевелящиеся усы и думал, что на портретах Старосты, которыми принято увешивать кабинеты, им все же не уделяют должного внимания. Они получаются бледными и невыразительными, совершенно обыденными. А вот те, что шевелятся сейчас в телевизоре, — это усы другой касты. Усы героические и властные, усы-аристократы. О них можно делать отдельные передачи и с них можно рисовать самостоятельные портреты. Не исключено, что они даже окажутся выразительнее своего хозяина…
— Понял, да? — буркнул под ухом Женька. — Смешно придумали.
— Придумали что? — спросил Герман, отвлекаясь от своих мыслей.
— Ну этот конкурс, — сказал Женька, отложив пульт и терзая пакетик соленых сухариков.
— Какой конкурс? — все еще ничего не понимая, удивился Герман.
Женька, бросив в рот горсть сухарей, взялся объяснять. Оказывается, теперь будет добавочный нацприоритет — про молодежный патриотизм. Новые старшие часовые — вместо часовых Старосты. Специальный урок в школе. Госкорпорация даже какая-то, типа по прыщавым вопросам. Ну и вот ежегодный государственный конкурс. Там должно быть критическое произведение. Разоблачение и срывание покровов.
— Ты хочешь сказать, можно будет наехать на самого начальника магазина? — сощурился Герман.
Женька хихикнул.
Герман бросил взгляд на экран.
— Если мне нужно объяснять человеку про Родину, значит, ему уже ничего не нужно объяснять, — уверял Староста. Какая-то журналистка отчаянно кивала.
— Ладно, — бросил Герман, — пойду-ка я на обход, думаю, документалисты должны уже отвалить.
— Счастливо, — махнул ему Женька, не оборачиваясь, — посмотри потом обращение сам, я тебе оставлю в сегодняшней папке.
— Ага, — сказал Герман и вышел из ремонтной.
Ни на какой обход он не пошел, в 17:50 это было бы странно. Перестав слышать монотонно-задушевный голос, уселся на сосланный в коридор кособокий стул. Мимо проплывали сотрудники Репродуктора, отработавшие смену и теперь спешащие домой. Им предстоит увлекательное путешествие: минут тридцать по пустому полотну вечерних дорог, еще сорок — по продуктовым третьей категории (продмагов второй категории осталось только два, и до них отсюда больше часа на троллейбусеродуктовому третьей категории () е: минут 30 по пустому полотну вечерних дорог, еще 40 — по ег), затем десять — до дома и уже там — в объятья жен и мужей, детей и канареек, Старосты и телевизора.
В конце концов Герман заглянул в аппаратную, за стеклом которой пряталась студия политмедведя. Марф был на посту: сидел за большим круглым столом. Перед ним на специальной подставке лежали закрепленные листы с текстом, слева горела маленькая лампа. Микрофон, как всегда, далеко отодвинут — вблизи он начинал истерично дребезжать от тембра медвежьего голоса. Где-то под потолком горело белое табло: намалеванные на нем красные буквы «Вкл.» местами осыпались, у «к» не доставало одной палочки, а «л» не имела верхушки.
— Нас такое объяснение сегодня вряд ли может устроить — говорил Марф микрофону. — Наши так называемые друзья с той стороны океана и не скрывают, что приложились к этой теме весьма основательно.
Герман помнил, что когда-то в городе медведи были обычным делом. Они работали в порту, на ЖД-станциях и складах. Берлоги на окраинах и тогда жгли, а самих бурых гоняли — на Масленицу, в день Купалы и на Святки особенно. Все мальчишки знали, что в эти дни надо запалить что-то медвежье или удачи не будет.
Бурых не боялись: жили медведи все больше обособленно, по одному. Сбиваться в кучу не любили, вели себя тихо. Больше всего напоминали меланхоличных ньюфаундлендов, которые потеряли к происходящему вокруг всякий интерес, едва выйдя из щенячьего возраста. В телевизоре какой-то юмористический придурок даже успел придумать шутку про медвежий профсоюз. Это было очень смешное словосочетание.
Герман прослушал всю программу — на сей раз медведь зачитывал истории заговоров против Федерации. Изредка, правда, приходилось отлучаться, чтобы выключить свет в оставленных студиях и закрыть двери за теми, кто уже наверняка толкается в очереди за молоком.
Марф вынырнул из своего «аквариума» неожиданно, одновременно с тем, как погасла лампочка «Вкл.». Он, видимо, собирался по своему обыкновению, смешно покачиваясь, быстро убежать, но, заметив Германа, остановился.
— Здравствуйте, Марф, — приветствовал Герман медведя, — интересная у вас сегодня программа.
Взгляд маленьких черных глазок уперся куда-то в область Германовой шеи. Было непонятно, рассматривает ли Марф собеседника или просто задумался.
— Здравствуйте, Герман Александрович, — сказал он, — вы любите заговоры?
Медведь спросил это почти безынтонационно, но Герману все равно почудился подвох.
— Вы рассказываете интересно, — попробовал он уклониться от ответа.
— Это не я рассказываю, — не то в шутку, не то всерьез заявил медведь, — это такая традиция. Об этом и Староста по Солнцу сегодня говорил.
— Вы слушали новое обращение?
— Слышал, — признал Марф, — патриотический конкурс. Интересно. Стоит поучаствовать, как вы думаете?
— А что, медведям тоже можно? — спросил Герман и тут же сообразил, что допустил бестактность. — Ой, извините, Марф, — попробовал он ее сгладить, — я имею в виду, что никаких возрастных там или других каких-нибудь ограничений нет?
Медведь смотрел на него не мигая и молчал.
— Я правда не хотел, — отчаянно замотал головой Герман, — просто вы же знаете, у нас не принято… ну сложилось как-то…
Он окончательно смешался.
Медведь продолжал пристально на него смотреть. У Германа вдруг возникло ощущение, что сейчас тот съездит ему по физиономии лапой, и от нее в момент ничего не останется. Захотелось втянуть голову в плечи, а еще лучше — отбежать на несколько шагов.
— Страшно? — каким-то утробным голосом поинтересовался Марф.
— Страшно, — выдохнул Герман.
Марф оскалился в подобии улыбки, которая при этом выглядела совершенно людоедской.
— Вы правильно делаете, — сказал медведь непонятно о чем, — всем страшно.
Он отвернулся от Германа и заковылял к выходу. В дверях ему пришлось одновременно нагибаться и протискиваться боком — здание «Позывного» явно не проектировалось под медвежьи размеры.
