Долгожданная кража (СИ) - Зингер Владимир
Дело было в восьмидесятых. Я приехал в гости в город Ровеньки Луганской области. Эта область ещё некоторое время Ворошиловградской называлась. Родственники были дальние, но приняли меня, как сына. Я наслаждался новыми впечатлениями, видом белых аккуратных хаток с обязательными садами на улице вездесущего Карла Маркса, обилием товаров и продуктов в магазинах, приходил в восторг от красивых как-то по-особенному украинских девушек, попадавшихся навстречу во время моих путешествий по городу.
С любопытством и даже некоторым недоверием (разве такое может быть?) я глазел на бутылки с разнообразными пивными наклейками на витринах магазинов, а когда продавщица ещё сказала, что вот это пиво брать не надо, потому что оно кислое, мне показалось, что здесь люди к коммунизму значительно ближе, чем мы в своей Вологодской области. У нас такое было бы просто невозможно, а категория кислого пива не существовала в принципе. Пиво, если оно есть в продаже, кислым быть не имеет права. Наша продавщица могла сказать только одно, да и то в отношении разливного напитка: «Мужики, пиво разбавить не успела, поэтому буду недоливать».
А за обедом и прилагавшимися в нему обязательными двумястами граммами не очень крепкого самогона дядя Витя рассказывал про своё житьё-бытье в чужом краю, ставшем ему родным. Он был наш, Вологодский, освобождавший Украину во время войны, нашедший там свою любовь, да так и оставшийся в тех местах. Он и говорил уже на мягком суржике, как и все коренные жители.
— А пойдём-ка, Лёшка, сегодня в баню. — предложил он мне однажды. — Попаримся, как следует. Я уже и веничком запасся, настоящим, дубовым. Жаль вот берёзового достать не удалось…
А мне в новинку было дубовым похлестаться, поэтому я дядькиного сожаления не разделил и быстренько согласился. Но что я увидел…
Огромный зал оказался заполнен белесым туманом, в котором смутно передвигались размытые тени. И было достаточно прохладно, по крайней мере, для бани. В центре зала неясно определялась какая-то гора или куча чего-то шевелящегося. Звуки в этом тумане и хаосе искажались и обманывали слух так, что ничего понять было нельзя. Я несколько растерялся, куда идти, что делать, где парилка в конце концов? Дядька понял моё замешательство и направил к этой самой куче. И я, наконец, рассмотрел, что это такое.
В центре зала находилась ступенчатая пирамида с усечённой верхушкой и высотой около двух метров, может чуток поменьше. Сидящие на её ступеньках мужики, кто пониже, кто повыше, неистово хлестали себя вениками. Самые выносливые оккупировали верхнюю площадку. Пробрался и я на вершину. Здесь было действительно жарко и даже очень. Я помахал веником. Мокрый пар обжигал, но никакого кайфа я от такой процедуры не получил. Не скрою, может быть с непривычки. Уже многие годы спустя, попав как-то в турецкий хамам, я сидел, окутанный горячим паром, обильно потел и вспоминал ту украинскую баню. И посетил меня тогда невесть откуда взявшийся вопрос: уж не родственники ли турки и украинцы?
А в тот банный поход с дядькой я не скрывал своего разочарования, в связи с чем он, слегка обиженный за свою украинскую баню и принявший по этой причине сверхнормативную порцию самограя долго доказывал мне, что это и есть самый настоящий русский пар. Его, дескать, здесь все так и называют. Ну и ладно раз так, успокоился я, а заодно подумал, да потом и вслух сказал:
— На родину бы тебе, дядя Витя, к нам на Вологодчину. И с родными бы повидался, и каким бывает настоящий русский пар с берёзовым веничком вспомнил.
— А что, — загорелся хмельной дядя Витя, — и приеду!
Но не приехал, не сложилось.
Вечером за мной заглянул Санька, и мы отправились в баню. Я с достоинством нёс свой избавленный от картофельной напасти портфель, так похожий на принадлежность большого начальника, куда легко поместилось и Санькино, и моё барахлишко.
— Пойдём пешком, — предложил друг, — а то автобуса ещё неизвестно сколько ждать придётся, да и влезем ли.
Я легко согласился. Всё равно от Советского проспекта до бани на своих двоих шлёпать.
К названию бани номер один Горкомхоза, что на улице Энгельса, вполне обоснованно можно было бы приписать дополнение — «Люкс». Я думаю, что многие клиенты этого дворца общественного омовения согласились бы с такой постановкой вопроса. Смотрите сами — там имелись не только привычные отделения: женское и мужское, но ещё и действующий буфет, правда, без спиртного, и даже парикмахерская, притулившаяся к мужской половине заведения. Такой «роскоши» не было больше ни в какой бане города.
На полдороге Санька вдруг хлопнул себя ладонью по обширному лбу.
— Что такое? — живо заинтересовался я. — Не выключил дома утюг? Чайник с плиты не снял? Забыл жулика отпустить?
Друг укоризненно посмотрел на меня.
— Хорош изгаляться. Не смешно. Я вот что подумал: а сегодня не курсантский ли день?
Да, это был правильный повод постучать по башке. Раз в неделю баню закрывали для гражданской публики, и ребятня, оказавшаяся на улице, имела возможность с восторгом глазеть, как по Советскому проспекту, мешая движению транспорта, двигаются длинные зелёные гусеницы военных колонн. Это курсанты нашего училища, ещё совсем недавно ставшего высшим, направлялись в эту обитель чистоты, чтобы смыть с себя последствия тягот и лишений военной службы.
Мы оглянулись по сторонам в крайнем нежелании увидеть колонны марширующих курсантов, но к вящему удовлетворению таковых не обнаружили. Только это ещё ничего не значило. Придётся всё-таки дойти до места и убедиться воочию.
Пришли. Убедились. Успокоились — обычный день, без всяких военных. Купили билеты по семнадцать копеек на брата и заняли очередь. Санька с опытным видом завсегдатая заявил:
— Часок придётся посидеть.
А я с грустью спросил у себя: ну вот ты пользовался до сих пор общежитским душем, без всяких бань — дешево и сердито, как у нас говорят. И чего тебе не хватало? Попариться? Так ещё неизвестно, что сегодня из этого выйдет. Веников-то на кассе нет, а выходящие краснорожие мужики с полотенцами на шеях бережно тащат свои веничные охвостья домой, чтобы ещё и на следующий раз хватило. Но Санёк в ответ на мои опасения совершенно легкомысленно махнул рукой, дескать, не бэ, найдём чего-нибудь.
Очередь двигалась медленно. Санька то и дело бегал «зубнуть», что на его каком-то тарабарском языке означало — покурить. А я пас очередь, чтобы никто не протиснулся «только спросить», и делал свои маленькие открытия. Например, некоторые послебанные мужики пили лимонад около буфета с таким зверским видом, что было понятно — им по ошибке налили явно чего-то другого. Надо будет ОБХСС-никам маякнуть. Следующим вопросом, меня занявшим, стал такой: почему одни дядьки идут в парикмахерскую до, а другие — после бани? Некоторое время я безуспешно бился над загадкой. Ведь, казалось бы, идти подстригаться после бани, это значит обречь себя на определённые неудобства. Волосы за шиворотом, как минимум, обеспечены.
Эта тайна на время осталась неразрешённой, поскольку заветная дверь открылась, и вышел значительный гражданин, сообщивший в окружающее пространство, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Пар хороший, на всех хватит.
Как будто не мыться ходил, а выполнял почётную миссию по изучению свойств банного пара. Следом выглянула благообразная старушка во всём белом, правда, слегка потемневшем от влаги, и показала выразительный указательный палец — один может зайти. Санька быстро занырнул в дверь, но почти тут же выглянул и поманил меня — заходи.
— Мы в один шкафчик. Мамаша разрешила.
Неписанные банные традиции покрепче любых других будут. Всех старушек из обслуги надо называть — мамаша. Это Саня погружал меня в священные традиции банного процесса.
— Скажешь: мамаша, тридцать первый, пожалуйста.
Старушка с огромной связкой ключей подойдёт, быстро оценит, какой ты: ещё нет или уже да, и сообразно этому закроет или откроет твой шкафчик.
Зайдёшь в парилку, не смыв по небрежности мыла, тебя тут же отматерят. Или так скажут, что покажется — лучше бы отматерили. Попрёшься туда же, когда дверь стоит открытая — тебя… в общем, понятно — то же самое. Часовые из числа добровольцев всегда находятся на стрёме поблизости. Бдят. Обязательно скажут примерно так:
