Крылатый воин (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич
— Студент (мое погоняло здесь), ты почему не встал на учет и не пришел на комсомольское собрание? — в конце первой недели обучения прицепился комсорг.
— Если ты не знаешь, меня сильно контузило, и я не помню, вступал в комсомол или нет. Мне кажется, что да. А вдруг нет⁈ Представляешь, что со мной и тобой сделают, если выяснится, что я обманул всех? Так что давай подождем. Может, встречу кого из знакомых и выясню, как на самом деле, — придумал я объяснение.
Не трудно догадаться, что моя судьба его не интересовала, а вот вылететь при его-то пилотских навыках из комсоргов и даже из авиашколы ему явно не хотелось.
— Ну, да, не будем спешить, — согласился он. — Хотя можешь еще раз вступить. Такое будет объяснимо.
— Зачем? — задал я вопрос. — На фронте проявлю себя и сразу в партию вступлю. Говорят, там быстро принимают, без волокиты, как в тылу.
Тут он, видимо, почуял во мне собрата-проходимца и согласился:
— Ну, да, так будет лучше.
По воскресеньям был выходной. Днем отсыпались, занимались своими делами, а вечером отправлялись в поселок Красный Кут. Шли большой толпой, потому что с местными пацанами отношения не сложились. Все девки были заранее влюблены в отважных летчиков, нежданно-негаданно появившихся в их краях. Профессия романтическая, зарплата и статус высокие — что еще надо провинциальной простушке⁈ По пути заглядывали в магазины, покупали водку. Кроме нее и коньяка, в продуктовых почти ничего не было. После введения здесь карточек народ выгреб всё, что можно купить. Немец, приобретший у меня костюм, оказался прав. Кстати, всех их выселили в сентябре. Сутки на сборы — и в товарных вагонах в Сибирь или Казахстан.
Приняв на грудь, курсанты отправлялись на танцы в местный клуб. Там наяривал на гармошке хромой мужичок лет тридцати пяти, которому постоянно наливали, чтобы не делал продолжительные паузы. Мероприятие продолжалось до тех пор, пока инструмент не падал на пол, а вслед за ним исполнитель. Отплясывали «цыганочку», гопак, изредка и неумело кружились в вальсе. Меня Вероник научила вальсировать более-менее, но танцевать с простушками с ярко накрашенными губами не хотелось. Платоника меня не интересовала, а на все остальное не было условий. К тому же, я нашел решение этого вопроса прямо на территории школы.
В столовой у нас работали поварами, посудомойками, раздатчицами вольнонаемные женщины. По меркам войны место хорошее, с голоду не умрешь и семью подкормишь. Им на помощь присылали наряд курсантов. Как-то пришла и моя очередь. Сперва разгружал машину, которая привезла продукты, потом чистил картошку на суп. Помогала мне Анюта — женщина двадцати восьми лет, не красавица и не уродка, с бесиками в карих влажных глазах, мать двоих детей, муж, бывший механизатор, воюет танкистом. Это она мне выложила за чисткой картошки, сидя напротив и наклоняясь за следующей к большой миске, эмалированной, темно-зеленой снаружи и голубовато-белой внутри, стоявшей у наших ног. Коричневое в желтую полоску платье с овальным вырезом обвисало и показывало верхушки белых пухлых сисек с бледно-голубенькими прожилками. Я сразу завелся с голодухи. Она почувствовала это и то, что я почувствовал, что она почувствовала…
Добив миску, Анюта предложила:
— Пойдем в погреб еще наберем, а то мне одной страшно.
Погреб был большой, каменный. Построен во времена НЭПа сельскохозяйственным кооперативом, который извели под корень в начале тридцатых годов, как не соответствующий социализму. Внутри пованивало гниющими овощами, засыпанными в каменные отсеки. Свет попадал только через открытую настежь входную дверь. Мы подошли к широкому отсеку, в котором была картошка. Осталось ее мало, на самом дне. Скоро привезут еще.
Анюта поставила там миску, наклонилась и неторопливо начала наполнять ее картошкой. Платье обтянуло выпуклую задницу. Недолго думая, я подошел сзади, задрал подол и стянул вниз серо-желтые рейтузы длиной до середины бедер, из плотной ткани и с резинками на штанинах, открыв белые упругие ягодицы и темную мохнатку внизу между ними, и сделал паузу: продолжаем или нет? Женщина молча расставила руки шире, чтобы упор был лучше. Я правильно понял и въехал без подготовки. Влагалище рожавшей женщины было мягким, расслабленным и сочным. Анюта тихо постанывала, причем бессистемно, никак не мог понять, что ей нравится больше. Кончила немного раньше меня, запульсировав влагалищем, расслабившимся еще больше, и застонав глухо, протяжно и как-то надсадно, будто поднимала через силу что-то тяжеленное. Пролетарский секс, грубый, короткий и яркий, как метеор — возврат к истокам. Я удовлетворенно пошлепал ладонью по правой теплой ягодице, тоже расслабившейся.
— Иди на кухню, я догоню, — сказала Анюта, разгибаясь.
Удовлетворенной женщине в подвале не страшно.
После этого мы во время обеда по будням забивали стрелку там же, а по выходным, а иногда и будни после вечерней проверки, я в темное время приходил в ее небольшой дом из камня, бревен и самана, разделенный на две части: кухню с длинной угольной печкой, столом-тумбой с полками внутри для хранения посуды и узкими деревянными нарами, на которых спали два мальчика, трех и шести лет, и горницы с буфетом, шкафом для одежды с большим прямоугольным зеркалом на левой створке, овальным столом, четырьмя деревянными стульями и двуспальной металлической кроватью с пружинящей сеткой, над которой к стене прикреплен тонкий коврик с двумя оленями, самцом и самкой, в лесу. Сетка звонко отбивала ритм о раму, и порой мне казалось, что мы подстраиваемся под него, а не наоборот.
На обратном пути частенько встречал местную гопоту. В первый раз снял и намотал на руку ремень, чтобы отбиться. На меня не прореагировали, хотя некоторых наших учлетов отметелили здорово. Наверное, знают, от кого иду. Деревня, однако.
9
Зима началась в последних числах октября. Задули сильные холодные ветра, посыпал снег. Теперь утром после завтрака у нас была не строевая подготовка, а расчистка аэродрома лопатами с деревянными рукоятками и фанерными совками.
Седьмого ноября, в праздник Великой октябрьской революции, учлетам выдали в обед по сто грамм трехзвездочного дагестанского коньяка. Оказывается, он положен летчикам вместо водки. Как по мне, лучше бы сделали наоборот.
Двадцатого ноября меня вызвали с уборки снега к начальнику школы генерал-лейтенанту Денисову, дважды Герою Советского Союза. Отличился в Испании, на Халхин-Голе и в советско-финскую войну. Предыдущая должность — командующий ВВС Закавказского военного округа. Сняли за пьянку. Ему всего тридцать два года. Лицо овальное, простецкое. Даже зачесанные назад волосы, делающие лоб выше, интеллекта не добавляют. Вчера вечером он прибыл на «И-16» из Москвы, куда летал на совещание старшего комсостава ВВС. Самолет посадил хорошо, но из кабины его вытащили, потому что был пьян в стельку, и отнесли в служебную квартиру. Судя по свежему аромату алкоголя в кабинете, недавно похмелился, может быть, прямо здесь перед самым моим приходом.
— Ну, что, надоело учиться? — спросил он задорно.
Видимо, уже вставило на старые дрожжи.
— Так точно! — в тон ему ответил я. — Хочу на фронт.
— Я тоже хочу, готов был командиром полка, но не отпускают, — пожаловался генерал-лейтенант. — А тебе помогу. В Москве встретил бывшего сослуживца майора Бабанова. Командует полком пикирующих бомбардировщиков. Ему позарез нужны толковые летчики. «Пе-2» — сложный в управлении самолет. На взлете норовит развернуться, на крутых виражах ложится на лопатки, а при посадке на малой скорости может «просесть» или сделать «козла» и сломать шасси, а если резко затормозишь, скапотирует. Справишься с таким?
— Так точно! — повторил я.
— Верю в тебя. Сказал Толе, майору Бабанову, что есть у меня толковый учлет, пришлю его. Не подведи, — сказал он.
— Никак нет! — рявкнул я.
— Сейчас подпишу приказ, что ты досрочно окончил школу с присвоением звания сержант. Получай проездные документы, сдавай вверенное имущество, собирай своё — и в путь. После обеда пойдет грузовая машина в Саратов, довезет тебя до железнодорожного вокзала, — продолжил он.
