Время грозы - Юрий Райн
А если что-нибудь снится — плохо. Снится либо муторная дрянь из теперешней жизни — и тогда просыпаешься с головной болью, словно после тяжелой пьянки, — либо далекое прошлое. Это еще хуже, потому что содержание сна мгновенно улетучивается из памяти, оставляя только ощущение чего-то яркого, теплого, праздничного. Несуществующего. Контраст с действительностью наотмашь лупит по сердцу, и накатывает депрессия.
На этот раз Максиму снилась формула: «без права переписки». Просто эти слова, и ничего более. Черные буквы на светло-сером фоне, плохо пропечатанные, почти слепые. Похоже на пятый или шестой экземпляр из-под копирки.
А смысл — как всегда, лукав. Без права переписки — значит, уничтожен, но по каким-то высшим соображениям об этом не объявлено в открытую. А скорее всего — без каких-либо соображений. Фишка так легла, вот и все.
Родственники, правда, тешат себя мыслью, что, может, жив, только неизвестно где находится, и весточку подать не может, но — жив, жив… Горюют родственники, скучают. Однако недолго. Привыкают. Самим-то жить надо? Надо. То-то и оно.
Наверное, угрюмо подумал Максим, один только я здесь по-настоящему, в полном смысле слова, без права переписки. Настолько без права, что дальше некуда.
Интересно, скучают по мне там? Мама, если жива, — наверняка. И отец тоже. Почему-то уверен, что и Наташа помнит. Только никого их нет, это все морок…
Надо же, какой сон поганый. Простенький, а поди ж ты — и безрадостная реальность в нем, и ассоциации с потерянным. И в голове муторная тяжесть, и сердце сжимает. Тоска, тоска…
Маринка, придавленная Максимом к стене, осторожно перебралась через него, пошуршала чем-то, выскользнула из чулана, чуть слышно скрипнув дверью.
Он не стал открывать глаза — решил полежать, покуда лежится. Скоро Мухомор приедет, надо поговорить о том, как тут дальше быть. А потом пусть товаром грузятся и уезжают, все пусть уезжают, никого видеть не хочу, всё через силу. С Маринкой вдвоем побудем, любовью займемся.
Любовью… Это же подумать только… А ведь привязался…
Максим снова задремал — теперь уже без снов и без мыслей.
— …Сереженька, — разбудил его Маринкин голос. — Сереженька, вставай, гости у нас.
Он рывком сел на постели, сильно потер лицо ладонями. Спросил:
— Мухомор?
— Ага. И еще какой-то. Серьезный дядёк, меня сразу шмарой обозвал. В дом заглянул — нос сморщил, воняет, говорит. Ты, говорит, шмара, приберись по-людски да пожрать сготовь, тогда войду. А этим — ну, Винтику со Шпунтиком и Филе — велел на глаза не попадаться, от вас, говорит, вообще, как от козлов, разит. У нас, говорит, и то не так. А Мухомор им сказал в подвале дожидаться, а ты, говорит, Язва, Бирюка зови, мы, говорит, на крылечке посидим-потолкуем, покуда прибирать будешь, а я ему про Греку сказала и про Нюню…
— Погоди, Мариш, — прервал ее Максим. — Не части, и так голова болит… Нюня там как?
— Лежмя лежит. А этот, строгий, на крылечко-то сел, а доска-то под ним и лопнула. Ух, рассердился! — Маринка округлила глаза и прыснула.
— Ладно, — улыбнулся Максим. — Разберемся. Ты пока давай, займись, чем сказано, а то и правда, свинарник какой-то…
Он вышел на крыльцо, сказал:
— Здорово, Мухомор. Что без машины?
Посмотрел на гостя и поприветствовал:
— И тебе здорово, Бубень. Какими судьбами?
— Здорово живешь, Америка, — откликнулся тот. — Машина, то да сё, это завтра. А я вот проведываю. Нынче вас, после еще там одних проведаю. Да и к себе, оно вольготнее. Да. А вот спасибо Мухомору, что рыжий такой: вел ночью лесом, тьма — глаз выколи, а он башкой заместо фонаря будто светит. Почти что как ты. Только у тебя башка умная, а у него дурная.
— Будет тебе, дядька, — проворчал Мухомор.
— Молчи, — отрезал Бубень. — Это я ласково. Всурьез я с тобой после… А ты, Америка, молоток. Поднялся, я так и знал, что подымешься. Эк развернулся! Молоток, молоток! А шестерку этого вчера-то… шмара твоя уж доложилась… ты его за что?
— За дело, — буркнул Максим. — Подвиньтесь, что ли…
Он присел рядом.
— Ну, за дело, так за дело, — согласился Бубень. — Мне-то без разницы. Это вон Мухомор пускай разбирается.
— Да мне тоже без разницы, — вставил рыжий. — Гнилой он был. Я бы и этих, что в подвале, тоже…
— Ваши дела, — сказал Бубень. — А мое нынче дело — общак. Подняться-то вы поднялись, а про общак — что, забыли? Ты, Америка, не дергайся, с тебя спросу нет. С рыжего спрос.
— Дядька, да я…
— Цыть! — Бубень повысил голос. — Сказано — после! С дорожки-то пожрем в чистой горнице, отдохнем, тогда и потолкуем. А пока не лезь, тут старшие приятную беседу ведут.
— Это кто старший?! — взвился Мухомор, указывая на Максима. — Это он старший?!
— А как же, — спокойно ответил гость. — Восемь лет за колючкой — это тебе не хер собачий.
— За дырявой колючкой чалиться, — объявил рыжий, — много ума не надо.
— Про ум молчал бы, — в голосе Бубня появилась угроза. — Кабы не Америка, ты, племянничек, так и чистил бы лавки скобяные, или что ты там чистил. Это он тебя поднял, а ты вишь как заговорил… Нехорошо…
— Николай Петрович, — не выдержал Максим, — ну брось ты, а? Я ж вижу, опять развлекаешься. Как в бараке. Тебе людей лбами столкнуть — одно удовольствие. Брось, не надо сейчас.
— Удовольствие и есть, — подтвердил Бубень. — А ты башка, Америка, ох башка! Лады, не буду… Ты сказать чего хотел или показалось мне? Говори, а после я тебя про одного человечка спрошу.
— Попросить хотел, — сказал Максим. — Насчет общака. Дай отсрочку.
Он подробно рассказал о своих планах расширения дела — дополнительные аппараты сюда, вторая точка, снабжение, сбыт, люди, слесарь для присмотра, деньги, для всего этого необходимые. Пока говорил, мелькнуло: а зачем мне все это? И ответил себе: чтобы время быстрее шло. Чтобы жизнь скорее прошла.
— А в общак все отдадим, — закончил он. — Сторицей.
— Тебе верю, — проронил Бубень. — Так тому и быть. И нечего рассусоливать, делай. А ты, рыжий, не огорчай меня, старика. Ну, перетрем
