Время грозы - Юрий Райн
Лицо Бубня растеклось бурым пятном, потолок снова поплыл, свет, даже этот, убогий и тусклый, погас окончательно.
47. Четверг, 19 октября 2000
— Скоты! Что ж вы творите, скоты?! — сказал, словно прошипел, Максим.
В цеху, как теперь называли подвал точки, царил разгром. Битое стекло на полу, и ладно бы бутылки, так еще два… нет, три змеевика угробили, животные. Огонь потух, всюду грязь, воняет брагой и сивухой, сами безобразно пьяные, все четверо. А уж что наверху делается…
— А, Бирюк! — бессмысленно ухмыльнулся чернявый и носатый Грека. Громко рыгнув, он провозгласил. — Заходь, гостем будешь!
Трое других — мучнисто-бледный Филя и неотличимые друг от друга близнецы Винтик и Шпунтик — тупо смотрели на Максима. Скоты, скоты, повторил он про себя. Затем с ненавистью процедил, понизив голос:
— Я вам покажу гостя. Я вам сколько раз говорил — работать, а не пьянствовать. Я вам сколько раз говорил — перегонять два раза. Говорил? Говорил? Я вам что, приказывал змеевики бить, бутылки бить, бардак разводить? Скоты! А наверху что наделали?! Вам Нюню зачем прислали? Обстирать вас, скотов, сготовить вам, скотам! А вы что натворили?! Девка пластом лежит, встать не может!
— Да на хор поставили, делов-то, — гыгыкнул Грека. — А перед тем того… поучили, чтоб, сучара, не кочевряжилась. А ты, Бирюк, Язву-то с собой притащил? Давай и ее по кругу пустим, ы-ы-ы! А то всё тебе одному, а допрежь как с нами барахталась-то! У-ух, бывало, жарил я ее, скажи, Филя? Уж она верещала, ну ровно кошка!
Кровь бросилась Максиму в голову, и сразу же пришло ледяное спокойствие.
— Вот я тебя и поучу, — почти уже шепотом произнес он, шагнув вперед. — Давно пора.
Грека мягко спрыгнул с табуретки, полуприсел, выдернул из-за голенища длинную заточку, выставил ее перед собой, оскалил зубы и, не разгибая ног, мелкими шажками двинулся навстречу. Максим метнулся к печке, схватил обрезок чугунной трубы, замахнулся на встрепенувшихся было близнецов и Филю — те замерли, — крутанул трубу над головой и достал противника с первой попытки. Удар пришелся в висок, сразу же начавший наливаться сизо-багровым. Грека упал навзничь, так и не выпустив из руки заточку. Он захрипел — изо рта толчком выплеснулась кровь, — несколько раз дернулся всем телом, засучил ногами и замер.
Я его убил, понял Максим. Я убил человека, это мой первый за всю уже не короткую жизнь. Меня должно сейчас выворачивать наизнанку, так в книжках пишут, а ничего подобного. Плевать.
Он холодно взглянул на синхронно раззявивших рты Винтика и Шпунтика, на побелевшего — хотя куда уж больше? — Филю, негромко скомандовал:
— Убрать падаль, быстро.
Шестерки кинулись выполнять, а Максим все так же спокойно отметил про себя: фраза-то из Стругацких. «Трудно быть богом».
Надо же, и это помню. Интересно, как и что в этом мире братья Аркадий и Борис? Впрочем, ничего интересного. Скорее всего, чалятся, а то и ласты склеили уже давно. Здесь такие не выживают.
Проклятый мир.
Вспомнилось, как летом, после запуска этого «производства» он позволил себе нечто вроде небольшого отпуска. Страшно засвербило, зачесалось, просто невыносимо — почитать что-нибудь стоящее. Неделю рыскал по книжным, по библиотекам, ездил, рискуя попасть в облаву, аж в Бабиново, где запомнилась — в его мире — неожиданным своим богатством сельская библиотека.
Ничего. Почти ничего. Горький, Шолохов, Серафимович, Михалков. Это из классики. Гигантских объемов колхозные или заводские эпопеи. Романы о доблестных чекистах. Полные собрания сочинений классиков марксизма-ленинизма. Серии популярных брошюр, например — «О происхождении человека».
Голод, голод.
В кино — примерно то же самое. И в театре. Наверное — потому что в театр Максим даже соваться не стал.
Господи, умереть бы. Силы воли не хватает…
Он обвел взглядом опустевший цех. Надо сказать Мухомору, чтобы этих уродов забрал, а прислал чтобы других. Тоже уродов, конечно. Тоже скотов. Все тут скоты, и Мухомор скот, и я скот, сказал себе Максим. Вот — убил, и никакого ужаса, только тоска.
А дело-то идет, подпольная водка нарасхват. Навести здесь, в цеху, порядок — пара дней, было бы из-за чего железякой размахивать.
Максим опустил глаза, обнаружил, что до сих пор сжимает трубу, разжал руку — коротко звякнуло — развернулся и пошел наверх.
Он выглянул во двор, прислушался — из запущенного сада доносилась брань вперемешку с пыхтением и чавканьем лопат. Красавцы, сообразили, где закопать Греку. А вот кого-то стошнило. Да пропади они.
Максим вернулся в дом, заглянул в каморку при кухне. Нюня лежала на узкой койке, укрытая грудой старого тряпья, Маринка совала ей стакан кипятку, что-то приговаривала. Драли ее, сжалось сердце Максима. Ну и пусть. Уже полгода вместе — и нет ее вернее. Как собачонка. И ласковая такая же.
Он прошел через вонючую комнату, в которой жили «рабочие»… чтоб их… к чему ни прикоснутся, всё загадят… дышать невозможно… толкнул дверь в свой чулан. Ну, тут почище.
Отдохнуть требуется. Устал что-то.
Максим сбросил сапоги, бушлат, кепку, лег на топчан, закрыл глаза.
Умереть? Хер вам.
Он попытался представить себе давние лица. Ничего не вышло. Всё лезли — Бубни, Мухоморы, Греки, Репы, кум старый и кум новый, участковый в Хамовниках, таджики-автоматчики, товарищ Сталин…
Тихонько скрипнула дверь, Маринка присела на топчан, осторожно погладила Максима по голове.
— Сереженька…
Он промолчал.
— Отдохни, бедный мой… — Губы женщины легко коснулись его щеки. — А я уж покараулю.
— Мариша, — едва не выдохнул он с внезапной нежностью. Но сдержался — просто вздохнул глубоко.
— Спи, мой хороший… Спи…
48. Пятница, 20 октября 2000
Спалось этой ночью плохо. Максим какое-то время подремал, фиксируя краем сознания звуки, доносившиеся из соседней комнаты, потом, кажется, все-таки забылся, но ненадолго. Проснулся враз — ни в одном глазу. По инерции еще поворочался, удобного положения так и не нашел, открыл глаза, поднес к ним руку с «Командирскими». Циферблату и стрелкам полагалось флуоресцировать, но мало ли что полагается…
Максим приподнял голову, откинул плотный капюшон, пришитый к вороту рубахи, посмотрел на часы при собственном свете. Без пяти час.
В доме разноголосо храпели.
Приглушенно покряхтывая, поднялся, сунул ноги в сапоги, накинул бушлат, тихонько толкнул дверь. Приоткрылась чуть-чуть, что-то мешало. Он просунул голову, выглянул. Так
