Кофе готов, милорд (СИ) - Логинова Александра

Губы тряслись от желания разреветься, но я упрямо и открыто глядела в глаза друга. Кого он предлагает мне бросить? Беременную девочку? Больных слуг? Незнамо где находящегося отца? Или его самого – того, кто пожертвовал своей жизнью, чтобы защитить меня?

– Клят с тобой, дурная девчонка, – в изнеможении закрыл глаза он и откинулся головой на спинку сидения. – Тогда пообещай, что ни при каких обстоятельствах не пойдешь сама гасить гада, даже если в голову морская струя ударит.

– Ну, это пожалуйста, это сколько угодно, – облегченно выдохнула я, смыкая очи. Все-таки у меня нет придурковатого самомнения, присущего подросткам, и наивной уверенности в собственном бессмертии.

Утро пощекотало нос солнечными лучами, проникло в разбитое окно свежим воздухом, пронеслось морозным ветерком по озябшим плечам и спряталось инеем в волосах моего слуги.

Первым делом я потрогала его лоб, «включила печку», достала заботливо припасенные булочки и разбудила спящего красавца, который даже во сне умудрялся выбивать чечетку зубами.

– Через полчаса въедем в город. Обязательно выпьешь отвар синьки по возвращении и никаких отговорок о ценности лекарств, не бедствуем.

– Ладно, мамочка, не нуди, – сонно улыбнулся он сначала булочке, а потом мне.

Миновав городские ворота, лошади бодро трусили вплоть до самой Весенней улицы, где лавочники еще не спешили открывать ставни арендованных закутков по раннему времени. Однако спустя пару минут экипаж пошел тяжело, урывками, под громкое негодование возницы и щелканье кнута.

– Куда претесь, старые клячи? – звереющий от холода кучер страшно бранился на ковыляющих старушек, и мне не в чем было его упрекнуть. – Мои-то лошади полны жизни, а по вам сухие березы панихиду плачут! Н-но, разойдись!

– Тебе не кажется, что народу как-то многовато для утра? – я задумчиво приоткрыла тюлевую занавеску, не спасающую от ледяного сквозняка. Людской ручеек энергично стекался к центру города, мешая не только нашему дилижансу, но и простым всадникам, водовозам и купцам. Те кривились, понукали лошадей и грязно переругивались с толпой, нацеленной не иначе, как на базарную площадь.

– Случилось что-то? Праздников никаких пока не намечается, вроде. Может, трагедия какая или мэрия решила заявление сделать?

На сердце стало тревожно. Через пару поворотов к дому транспорт начал двигаться с черепашьей скоростью, а после и вовсе встал, не в силах проехать сквозь плотный, но хаотичный поток горожан.

– И по лицам-то не поймешь, что стряслось! Кто-то хмурится, а вон те две кумушки улыбаются. Даже не послушаешь, – поморщился слуга.

– Вылазьте, ваши благородия, дальше людей распихивать мне не резон, еще затопчу кого-нибудь, – постучался в маленькое переговорное окошко возница.

– И в самом деле, прогуляемся мы по морозцу, мил человек. Да освятит Мир твой дом своим благословлением.

– И вам не хворать, – пробурчал он, прикладываясь к фляжке с самогонкой. Надеюсь, сможет развернуться и уехать, не встряв на несколько часов.

Личину никому неизвестной баронессы снимать не стала, так меньше пихались и только удивленно косились на мою премиленькую шубку, явно стоящую, как две местные зарплаты. Ну или как то пальто, которое издалека призрачно махало мне рукавами с витрины ателье.

Пока шли до дома, удалось подслушать пару разговоров.

– Ох, а рыдала-то как, будто святая!

– И не говори, за пузо свое держалась, будто не грех во чреве, а новый король, да упаси нас Мир от святотатства. Пряталась за чужие спины, а мы и ни сном, ни духом о том, что у нас под боком деется!

Я невольно ускорила шаг, подстегиваемая дурным предчувствием. Дабы не потеряться в толпе, меня подхватили под локоток и уверенно повели сквозь столпотворение. Оставалось лишь покрепче вцепиться в руку подростка, который умудрился изрядно превзойти меня в росте, и не срываться на бег.

– За грехи наши тяжкие такое наказание досталось, не иначе. Наказал нас боже блудницей, что падением своим оскверняет святую Аморскую землю, несчастье приносит. Давно уже святые отцы глаголят, что окромя женского благочестия и нет больше надежды, а оно вона как! За грехом всегда расплата следует и мы платим! Так что избавиться от неё надо!

– Твоя правда, сосед. Приветили мы змею в доме нашем, на землице родимой, наплевали на законы божьи, вот нас Мир и оставил без головы, без защиты!

– Ничего, Карим, справимся мы с этой бедой. С божьей ли помощью, своими ли силами, а все одно справимся!

Черт, чем ближе к дому, тем гуще людской поток. Что успело произойти, пока нас не было? Меня толкнули, закружили, притерли и если бы не крепкие объятия помощника, возможно, затоптали бы насмерть. Встревоженные, злые и глумливые лица вокруг не добавляли спокойствия, а потому сердце начало биться чаще, как бы предупреждая о новой беде. И не подвело.

Вплотную к нашему забору стояла растерянная Берта и утирала крупные слезы, катящиеся по уставшему лицу. Белый, но изрядно мятый чепчик косо сидел на небрежно заплетенных волосах, а грязный фартук был наспех подвернут швами наружу, и именно с этой картины предчувствие взвыло дурной сиреной. Плачущая повариха – беда, неопрятная – невиданная доселе катастрофа.

Люди с явным любопытством и каким-то алчным интересом косились на кухарку, но вопросов задавать не смели, обтекая распахнутую калитку. Мы еле протиснулись в приоткрывшийся просвет между телесами каких-то дородных, но не слишком богатых купчих.

– Что? – задала вопрос я, едва добравшись до калитки. Дыхание сбилось, горло зажгло от жажды и холодного воздуха, но я отмахнулась от себя.

– Забрали, Греттушка, – еле слышно прошептала повариха, обессиленно привалившись к опорному столбику, будто разом лишившись сил вместе со словами.

– Кого?

– Миру. Она до бакалеи пошла с утреца, нам знакомец твой горный обещал приправы особые передать, для рыбы уж больно хороши. Вот она и вызвалась сбегать, покуда к обеду готовить не начали. Тока за калитку, как налетели, скрутили, тащить начали. Мужики-то наши увидали, да пока выскакивали, её уже уволочь успели, – глотая слезы тараторила она, беря себя в руки.

– Кто налетел? Бандиты? Враги?

– Соседи. Марта да муж её, и еще двое, которые вверх по улице живут. А снаружи народу уже тьма была, к нам, видно, шли. Все кричали, что грешницу надо каяться заставить, через то им снисхождение божье придет, графиню да графа вернет.

– Что за чушь? Где остальные?

– Чушь, не чушь, а прознали они откуда-то о положении её. О положении и о незамужности, а сие грех и грязь по законам святым. Остальные за ней побежали, да не нашли, видно.

– Ясно. Оставайся здесь, мы вернем её.

Влиться обратно в реку горожан было тяжело, но мы активно работали локтями, не стесняясь отвешивать незаметные пинки особо распаленным персонажам. Выкрики о грешнице и покаянии достигли апогея ближе к храму, когда протиснуться сквозь толпу было практически нереально, а подступиться к паперти и вовсе невозможно.

– Епитимию суровую наложить да в монастырь сослать!

– Вот дурень, ты что ль будешь барыши свои за неё в монастырь платить? Пусть избавляется от приплода да в рабочий дом идет, паршивая овца!

– Жалко такую кроху, хоть и грешна, а всё равно пигалица ещё, пожить не успевшая. Ладно ли это, братья и сестры? Мир к снисхождению призывает, к покаянию, а уж каково наказание для отступницы, пусть святой отец решает.

– И за что горе нам такое, а? Из-за одной дурехи пузатой целая земля главы лишилась. Вот прознал бог, что приютили мы безродную распутеху, осерчал и отнял у нас нашу благодетельницу невинную, госпожу графинюшку!

Уворачиваться от моральных плевков было нелегко, особенно когда близ стоящие люди начали узнавать Ясеня и связывать его с Мирой. Люди активно зашептались и вокруг нас образовался небольшой свободный кружок, позволяющий вздохнуть полной грудью и оглядеться.

– Что здесь происходит? – выпрямилась я, повелительными нотками приказывая объясниться черни перед барыней, отряхнув примятый, но богатый подол платья.