Господин следователь 6 (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич
Я к Таврическому саду
Перепрыгнул чрез ограду,
А она за мною мчится
И кусает, как волчица.
Вроде, это уже после революции написано. Мне бы еще маменьке сказать — перейти проспект Чернышевского, а справа будет одноименное метро. Но здесь Чернышевский еще не стал настолько значимой фигурой, чтобы его именем станции метро называть. А уж про наличие подземки в 1884 году вообще умалчиваю. И «Музей воды» на Шпалерной еще не открылся.
Впрочем, Таврический сад упоминал Гоголь. Не упомню, в какой повести или романе, но это было. Значит, он уже есть.
— Разумеется, я удовольствием составлю компанию своему сыну, — улыбнулась матушка. Потом, пристально посмотрев на меня, спросила: — А ты не желаешь вначале навестить своих университетских товарищей?
Та-ак… Что-то мне не нравится взгляд госпожи генеральши. И ее вопрос очень не нравится. В принципе-то, вопрос нормальный. Студент физмата Чернавский здесь четыре года отучился, наверняка у него должны быть друзья и знакомые. В двадцать с небольшим лет хочется сбегать, навестить друзей. И, неужели в Питере нет девушки, что «наступила» на сердце Чернавского? Быть такого не может.
Признаться, я давно ждал такого разговора. Летом прошлого года, по моему «прибытию» как-то не до того было, пребывал в полнейшем обалдении. Рассчитывал, что разговор состоится зимой, на Рождество. Но там тоже все обошлось. Но я же помню, что в услышанном (подслушанном!) мною разговоре между родителями, матушка высказывала беспокойство. И не так Ваня себя ведет, и знакомых не узнает.
И что мне соврать? Надо придумать что-то этакое, нажористое. Или, не стоит? Одна ложь тянет за собой другую, возникает цепочка. Да и как складно соврать я не знаю. Фантазии не хватает. Лучше уж прямо сейчас нам с матушкой поговорить, по мере возможности — все проговорить. Все, кроме самого главного…
— Маменька, а ты мне прямо скажи, не темни, — улыбнулся я.
— Что сказать? — сделала недоуменный вид матушка. Правда, не слишком умело. Брови подняла, но глаза остались серьезными и, я бы сказал — тревожными. Заметно, что она очень беспокоится, но вслух сказать не решается.
Встал, подошел, обнял матушку за плечи и уткнулся носом в ее макушку.
— Ма-ам… — протянул я. — Я же у тебя не совсем дурак. Вижу, что тебя что-то беспокоит. И даже догадываюсь, что именно. Но я могу ошибиться. Поэтому — лучше тебе так и сказать — мол, Иван, меня очень смущает… Ну, что тебя может смущать? Например — смущают твои взаимоотношения с маленькой кухаркой.
— Ваня, какая глупость… — усмехнулась матушка, обнимая меня. — Я знаю, что ты у меня человек порядочный, да и девочка внушает доверие. К тому же — ты уж меня прости, это не та проблема, о которой следует переживать. Вот, если бы ты невесту с собой привез — был бы скандал.
— Вот и я про то. Маменька, не тяни…
Сказать ей, что она сейчас поступает так, как я поступаю со своими подследственными? В смысле — вынуждаю их самих рассказать о себе? Но сравнение матушки со следователем может е и обидеть. Но подследственные — это одно, а тут совсем другое. Брякну, а окажется, что матушку беспокоит совсем иное. Например — моя шея, не умещающая в воротничок или наметившееся брюшко?
— Ваня, нас с батюшкой очень беспокоит твое здоровье, — решилась-таки матушка.
— Ма-ам, ты не о том хотела сказать. И спросить не о том. Слава богу, телесное здоровье у меня в порядке.
— Хорошо, — кивнула маменька. Похлопав меня по руке, приказала: — Сядь. Хотя нет… Лучше не здесь. — Матушка встала и потянула меня за собой. — Пойдем-ка в гостиную. Пусть Лидочка со стола уберет.
Действительно, в дверях столбиком застыла горничная, вся в ожидании. Не стоит мешать девушке, да и слушать ей не к чему.
Мы прошли в гостиную, уселись на диванчик. Матушка обняла меня, а я, прильнув к ее плечу, разглядывал обстановку. Вроде — все тоже самое, что было в Новгороде. Нет, мебель тут другая, поплоше и подешевле. Не повезли из родового гнезда старинную мебель. Либо здесь купили, либо комнаты уже были обставлены.
Ну, маменька, задавай вопросы, я готов. Но чтобы перейти к разговору, решил спросить нечто нейтральное. Но то, что мне действительно интересно.
— Хотел спросить — квартиру казенную батюшке дали или это съемное?
— Казенная на Большой Морской, — пояснила матушка. — Но у батюшкиного предшественника жена больна, не могут они сразу съехать. Не станешь же выгонять?
— А во сколько все это удовольствие обходится? — посмотрел я на лепной потолок, перевел взгляд на окно.
— Пятьсот рублей.
— Пятьсот рублей в год? Ну, еще по-божески.
— В месяц Ваня, в месяц.
Ну ни хрена себе! За пятьсот рублей в месяц в Череповце можно хороший дом купить. И не такой, как у Натальи, а получше — двухэтажный, пусть и деревянный. Конечно, жалованье товарища министра изрядное, но у меня жаба проснулась, пусть деньги и не мои. Но как это не мои? Отцовские, значит, наши! Надеюсь, министерство хоть как-то компенсирует расходы?
— Но здесь и жить поспокойнее, да и каретный сарай имеется свой, а на Большой Морской каретник в другом дворе.
— Зато от Большой Морской до Фонтанки пять минут ходу, а здесь…
А сколько от Фурштатской до набережной Фонтанки? Если на метро, минут десять, вместе с переходами, а пешком… Может, двадцать, если не торопиться. Но товарищу министра ходить пешком неприлично.
Но дальше матушка не пожелала беседовать о низменных материях. Легким мановением длани пресекла мой очередной вопрос, потом сказала:
— Ваня, нас с батюшкой очень беспокоит не твое физическое здоровье, а психическое. А особенно — твоя память. Отец, разумеется, отшучивается — мол, имя свое помнит, штаны не забывает снимать, когда по маленькому ходит, чего еще надо? Но это он так, меня утешает.
— Неужели заметно? — спросил я.
— А ты как думал? — с грустью спросила матушка. — Если родной сын забывает поздравить собственную мать с Днем ангела, если он не спрашивает — как здоровье у любимого дедушки, у которого, кстати, он прожил четыре года, пока учился в университете, что остается думать? А дедушка мне о своих обидах ничего не говорит — гордость не позволяет, но по нему видно, что обижен на внука. А сколько еще всего? И знакомые из Новгорода, с которыми ты не захотел общаться?
М-да… Друзья-приятели изобижены, так и ладно, переживу. А с дедушкиными обидами, это гораздо хуже. И дедушку понять можно. Я-то, грешным делом полагал, что маменькин отец уже умер. А он, видите ли, живой. И по возрасту еще не старик. Если матушке моей было сорок четыре года, так сколько лет деду? Лет шестьдесят пять — семьдесят? Нет, семьдесят — возраст солидный.
Между прочем, про дедушку бы еще в Новгороде могли сказать. Допустим — спросили бы меня в рождество — поздравил ли внук любимого деда? А не то я о родственнике — полном генерале, из других источников узнаю. И ведь до сих пор не знаю его фамилии, а собирался уточнить. Наверняка должны иметься какие-то справочники. Ну, что уж теперь… Надо думать не о том, что было, а как выкручиваться и жить дальше.
— Маменька, не сердись… — вздохнул я, снова уткнувшись в ее плечо. — Ты же у меня умница, ты уже обо всем догадалась. Врать больше не хочу. Да, я потерял память. Не всю, какие-то обрывки остались. А про день ангела… Что тут сказать? Свинья я. Но если уж совсем честно, так я и про свой-то день ангела забыл. Искал Иванов, но их в календаре — тьма-тьмущая. Вспомнил, когда из Новгорода подарки от вас с батюшкой получил.
— Ваня, ты потерял память… — голос маменьки дрогнул, — тогда, когда карета перевернулась?
— Мам, я вообще не помню никаких карет, — честно признался я. — По мне — хоть поезд с рельсов сошел, хоть карета опрокинулась (чуть не ляпнул про ДТП), сам ли я с горки съехал и на голову приземлился. Вот, не помню — и все тут. Стал себя осознавать с того момента… Н-ну… стою у стены, а какой-то человек на меня кричит! Я даже не сразу понял, что это отец. Только потом дошло. Но я не понимал, почему на меня кричат? Что я такого сделал? Но зато… знаешь, когда ты зашла в комнату, я тебя сразу узнал. Прости — не сразу вспомнил, как тебя звать, но понял, что ты моя мама. Вспомнил, что я студент-математик, но математику позабыл. Может, теорему Пифагора и вспомню, а вот что-то серьезное уже нет. Что хорошо — читать и писать не разучился. Но тоже — и почерк у меня изменился, и ошибки глупые делаю. Французский с немецким языками еле-еле помню, латынь — еще хуже, а про древнегреческий вообще молчу. Провал. Кое-что помню, но не все.
