Было записано (СИ) - Greko
Дадо подбежал к старику. Крепко обнял. Тагир что-то ему шептал на ухо. Дадо кивал головой. Кусок мяса так и держал в руке.
…Когда аул скрылся, и отряд опять оказался под сенью леса, Вася не удержался.
— Михаил Юрьевич!
— Что?
— Не хотите подержать Дадо?
— С удовольствием! — обрадовался Лермонтов. — Только… — указал на связанные руки.
— Ерунда! Не страшно!
Лермонтов дернул за кончик веревки, освободил руки. Бережно усадил Дадо перед собой.
Вася ехал сбоку, не мог отвести взгляда и улыбался. Он знал, что сделал это специально. Не смог удержаться. Всегда равнодушный до ахов и охов по поводу встреч со знаменитостями, он сейчас ехал и с огромной долей тщеславия и хвастовства представлял себе, как будет сам и заставит Игнатича и Евдокию на всю жизнь впечатать в голову Дадо историю о том, как сам Михаил Юрьевич Лермонтов держал маленького лезгина на своих руках!
Глава 3
Вася. Большая и Малая Чечня, 6–10 июля 1840 года.
Мастерство Шамиля как стратега росло не по дням, а по часам. Аргвани и Ахульго его многому научили. Убедившись на собственном опыте в опасности сидения в крепостях, больше он такого подарка русским генералам не сделает. Маневренная война на большом пространстве, быстрота и натиск там, где не ждут его наибов, раздергивание русских войск, глубокие партизанские рейды — вот отныне его конек. Позднее подобную манеру войны назовут тактикой тысячи порезов. Местность не просто позволяла, она диктовала именно такой способ действий, давала преимущество над русскими с их тяжелым обозом и артиллерией. Быстрое конное перемещение — и вот мюриды уже у Назрани вынуждают русских укрыться в крепости и не принять открытого боя. Еще день-другой — и наиб Малой Чечни, Ахверды-Магома уводит надтеречных чеченцев за Сунжу. А в это время за сотни верст сам Шамиль и Ташев-Ходжи ведут отряды в сторону Темир-Хан-Шуры, а затем, погрозив крепости из Чиркея, разделяются: имам имитирует вторжение в Дагестан, а его соратник-чеченец спешит на соединение, чтобы вместе с Ахверды-Магомой остановить карательную экспедицию в Малой Чечне. Шоип-мулла тем временем везет в Дарго семью имама, чтобы схоронить её в неприступной чаще.
Такая тактика оказалась для русских генералов полной неожиданностью. За что хвататься? Что защищать при тех скудных средствах и резервах, что остались в распоряжении генерал-лейтенанта Галафеева (сказались-таки потери прошлого года!)? Кого наказывать первым — жителей Большой Чечни, одними из первых поддержавших Шамиля, или Малой, где собирались бывшие мирные, предатели, бросившие свои дома и поля, поверив несбыточным обещаниям пришлых мюридов? Восстание надтеречных чеченцев, убивших многих своих правителей, офицеров русский службы, грянуло как гром среди ясного неба для командира нового Чеченского отряда. Ему не хватило гибкости мгновенно среагировать на изменившуюся обстановку.
Отставленный от должности генерал-майор Пулло интриговал за его спиной, донося военному министру из Грозной: «Незнание края, образа войны с горцами и незнание их характера было, может быть, причиною, что действия его были нерешительными, отчего, вероятно, развилось общее беспокойство в Чечне». Напрасные потуги. Пулло уже был назначен козлом отпущения, и ничто не могло ему помочь.
Но что могло помочь самому Галафееву? Данные разведки разнились. Большие силы чеченцев видели то тут, то там. Доклад Дорохова о скопищах горцев между реками Гехи и Валерик генерала не впечатлил.
— Шамиля нет в Чечне. Нужно этим воспользоваться. Разорим весь край. Уничтожим посевы. Аулы сожжем недрогнувшей рукой. Те чеченцы, что примкнули к пророку, узнав о гибели родных очагов, заколеблются и бросятся спасать свои семьи, — изложил свое видение предстоящей экспедиции генерал-лейтенант командирам батальонов куринцев и ширванцев, назначенных в экспедицию.
— Снова летняя операция, самый сложный сезон для лесной войны. Без разведки никак! — вздохнули опытные «кавказцы».
Их, убеленных сединами и отмеченных ранами, не смутило предложение тотальной войны. С Ермолова так повелось: огнем и мечом гулять по Чечне, не жалея ни старого, ни малого. Туземцы сами виноваты: еще несколько месяцев назад клялись в покорности, выдавали заложников, сдавали ружья, но стоило Шамилю их поманить, сразу переметнулись на его сторону.
— С нами сотни донских казаков. Справятся! — убежденно воскликнул Галафеев.
С чего он так решил? Донцы с их длинными пиками привыкли воевать в степи. Глухие непролазные леса для них были в новинку. Полагаться в разведке исключительно на них — серьезный просчет. Положение мог бы исправить отряд Дорохова, но на этих абреков в штабе Галафеева смотрели косо. Уж больно необычно выглядели и действовали. Натуральная банда разбойников.
Особенно усердствовал в критике летучего отряда генерального штаба подполковник, квартирмейстер отряда, барон Россильон.
— Не отряд, а какая-то шайка грязных головорезов, — брезгливо морщился он при виде людей Дорохова.
Лермонтов с жаром бросался на защиту Руфина и его людей, с кем ему довелось испытать незабываемое приключение. В выражениях не стеснялся. За глаза называл подполковника «не то немец, не то поляк, — а то, пожалуй, и жид».
Россильон не оставался в долгу и костерил Лермонтова на все лады:
— Фат, постоянно рисующийся и чересчур много о себе думающий, — говорил он в кругу приятелей-гвардейцев, когда оставался с ними наедине.
— Неприятный человек, — соглашались с ним надменные аристократы.
Не суждено карликам разглядеть гиганта! Они видят исключительно их башмаки, а иные — лишь грязь на подошвах. Так и Россильон запомнил неопрятный вид поэта, его длинные волосы, чахлые бакенбарды и — боле ничего! Если и остался в истории след от барона, так исключительно по причине его злословия в адрес Лермонтова. На Кавказе Россильон служил честно, был ранен, но особо себя не проявил. Так бы и сгинул в безвестности, если бы не написал впоследствии гадостей про человека, которого уже знала и любила читающая Россия, как выдающегося поэта и прозаика, и о творчестве которого Белинский уже готовил огромную статью[1].
Единственное, что извиняет подполковника — это манера Лермонтова совершенно преображаться в обществе гвардейцев. Он становился желчным, беспрерывно сыпал остротами на грани фола, школьничал, выкидывая дикие выходки — одним словом, всячески демонстрировал свою отчужденность от той среды, из которой вышел. И, наоборот, оказываясь в обществе простых армейских офицеров, снова менялся, становился задумчивым, слушал, не перебивая, безыскусные рассказы, словно впитывая в себя новые краски войны. Или играл самозабвенно в шахматы с молодым артиллерийским поручиком Москалевым, рисовал, что-то записывал…
Временное безделье длилось недолго. 6-го июля Чеченский отряд двинулся через Ханкальское ущелье в направлении аула Большой Чечен. В поход выступили три батальона куринцев, два батальона графцев, батальон Мингрельского полка, 1400 казаков, две роты саперов и 14 орудий.
Дефиле Хан-Кала, мрачную, местами покрытую темным лесом долину между двумя горными хребтами, называли воротами в горную Чечню или Железными воротами. Сто лет назад здесь разыгралась кровавая битва чеченцев с войсками крымского хана. Позднее здесь же случилась настоящая резня — 7-часовой бой отряда генерала Булгакова с местными жителями. Ермолов расчистил проход от леса. Ныне он снова зарос, и батальонам пришлось потрудиться, чтобы протащить обоз. Казаки двигались впереди, занимаясь потравой засеянных полей.
По мере приближения к аулу Большой Чечен, все чаще вспыхивали мелкие перестрелки с казаками[2]. Сам аул — богатейшее село, центр торговли с лавками евреев и кумыков — оказался брошен жителями. Встали на ночевку. Здесь-то и довелось поручику Лермонтову набраться впечатлений, которые емко подтвердили истину, что война портит солдата. Не в том смысле, что ломаются шеренги и пачкаются мундиры, а в том, что всякая война есть грабеж[3].
