Было записано (СИ) - Greko

— Режь! — крикнул своим, сам бросившись на ближайшего врага.

Его крик привел отряд в чувство. Оставшиеся четверо чеченцев ничего не успели ни понять, ни предпринять. И минуты не прошло, а на поляне уже лежало пять трупов.

После этого всем потребовалось еще некоторое время, чтобы прийти в себя. Поэтому стояла абсолютная тишина. Только и было слышно частое дыхание всего отряда, получившего за ничтожно малое количество времени лошадиную дозу адреналина. И запах крови…

Первым пришел в себя Дорохов.

— Вася, твою же…! Ты чего творишь? Зачем?

Вася не ответил. Бросился к Лермонтову.

— В порядке, Михаил Юрьевич? — спросил, осматривая поэта.

— Да, — Лермонтов чуть подрагивал. — Ни царапины. Кровь твоя.

— Хорошо.

— Вася! — Руфин требовал ответа.

— А что было делать, Руфин Иванович? — Девяткин принял свой обычный вид недотепы. — Вы же видели. А если бы зарубил Михаила Юрьевича?

— Да он и шашки не вынимал даже! — Руфин почти орал. — Просто хотел что-нибудь сказать. Ну, плюнул бы в крайнем случае в лицо. Убивать-то было зачем⁈

— По инерции, Руфин Иванович, — оправдывался Вася. — Само как-то…

— Само! — передразнил Дорохов. — Тебе, Вася, не в кордебалет нужно. Тебе на воды нужно срочно, нервишки подлечить! Твое счастье, что так все сладилось. Вот поверь и запомни на будущее: еще раз такой фортель выкинешь, я на твои Георгии не посмотрю. Лично в морду тебе дам. А если из-за тебя убьют кого, так и я тебя убью! Понял?

— Как не понять!

— Слон! — неожиданно выдал Руфин.

Вася мало верил, что угрозы Дорохова были реальны. В общем — совсем не верил. Руфин, как и весь отряд, пока не мог отойти от шока. А в таком состоянии чего не наговоришь? И в нормальной-то жизни поругаются, к примеру, муж с женой, и то грозятся убить друг друга. А ночью лягут в постель, обнимутся, поворчат… И где, спрашивается, убийство?

Пришли в себя быстро. Не первая смерть и не последняя и перед глазами, и от их рук. Понервничали — да. Но сопли не распускали. Быстренько свалил тела в кучу в стороне от тропинки, закидали ветками. Поехали дальше.

— Спасибо, Вася! — прошептал Лермонтов, не желая лишний раз дергать Дорохова. — Я ничего не успел ни понять, ни испугаться. Веревку даже не развязал, застыл, наблюдая.

— Да тут гордиться нечем, Михаил Юрьевич.

— Почему?

— Потому что прав Руфин Иванович: глупость это и ошибка с моей стороны. Нельзя было так делать. Это нам еще повезло, что рядом других не оказалось. Так мог весь отряд подвести под пули и кинжалы. И сейчас бы не разговаривали мы с вами, а лежали в куче, как те пятеро.

— Других⁈

— Так это с виду лес глухой, будто мы здесь первые люди.

— А на самом деле?

— А на самом деле иной раз и в городе на центральной улице столько народа не толпится!

Вася оказался прав. Лес в эту пору и в это время, действительно, мог сравниться с Невским проспектом. В основном из-за огромного количества беженцев. Война, из-за которой они лишились крыш над головой, гнала их прочь от родных очагов. А вернее сказать, сорвались с насиженных мест, поверив агитации Шамиля и обещаниям защиты от Ахверды-Магомы. Надеялись, конечно, что, может, опять вернутся, опять отстроят родные села и дома. Без хозяев-чеченцев в русских мундирах. Но пока бежали, сломя голову, прячась в вековом лесу, спасая жизни и близких. А кроме беженцев встречались и другие отряды, подобные Дороховскому. Мюриды Шамиля пришли на чеченскую землю, взывая к газавату. Такие же пришельцы, если разобраться, только одной веры.

Руфин долго не мог успокоиться из-за Васиной выходки. Когда повстречались с очередным отрядом, даже подъехал к Девяткину, встал рядом, чтобы, в случае чего, остудить Васину горячую голову.

— Я в порядке, Руфин Иванович, — убеждал его Вася. — Больше не сорвусь.

— Конечно, не сорвешься! — усмехнулся Руфин. — Я прослежу.

А сорваться поводы были. Не раз и не два. Пленный офицер, безусловно, хорошая легенда и прикрытие для отряда. Но когда ты сталкиваешься с огромным количеством озлобленных людей, ненавидящих русских, такое прикрытие становится еще и своеобразным громоотводом, который принимает на себя всю ненависть и ярость врага, будь то воин или мирный житель. И так получилось, что Михаил Юрьевич весь этот рейд на своей шкуре испытал, что значит быть русским на Кавказской войне. В его адрес сыпались прямые угрозы и проклятия. Он видел десятки глаз, которые смотрели на него с ненавистью. Он слышал непрекращающийся шипящий ропот в лицо и в спину, когда проезжали мимо горцев. Многие воины порывались его убить. Но отряд жестко пресекал все попытки. Уже не кинжалами и ружьями, а жесткими окриками, требованиями прийти в себя и не совершать бесчестных поступков, не нарушать законы и устои жизни горцев. Пусть и разрушенной жизни. Воины прислушивались, приносили извинения за проявленную горячность, отступали. Но никто не мог им запретить плюнуть в лицо врага. Когда это случилось в первый раз и когда вражеский отряд скрылся из глаз, Лермонтов даже рассмеялся.

— Ну, Руфин! — говорил он, одновременно с благодарностью кивая Васе, который вытирал ему лицо. — Ну, услужил! Век не забуду! Накаркал! Плюнули мне в лицо, как ты и предположил!

— Миша, прости! — отвечал ему Дорохов, захлебываясь от смеха. — Я не со зла!

Потом было не до смеха. Практически все беженцы, завидев его, к оскорблениям добавляли плевки. И пусть эти плевки не долетали до поэта, а падали на землю у ног его коня, Лермонтов все равно каждый раз чуть вздрагивал и закрывал глаза, словно плевки попадали ему в лицо! Некоторые унтер-офицер Девяткин ловил лезвием своей шашки, хмурясь так, что у желающих отпадала охота продолжать.

И именно в эти минуты Вася, наконец, увидел его, классика, таким, каким хотел видеть. Таким, каким, как он думал, должен выглядеть гений. Нет, Лермонтов не читал стихи дрожащими губами, не просил бумаги и пера, чтобы записать новые строчки. Он замкнулся, замолчал. Но Вася готов был голову дать на отсечение, будучи убежденный в том, что сейчас в голове поэта его Вселенная выстраивает такие мысли, образы, сравнения, фразы, предложения, которые не выстроятся в голове у обычного человека. Вася не приставал к Лермонтову в эти минуты. Понимал, что не нужно. Что единственное, что сейчас нужно поэту — так это закончить свою беседу с тем, кто нашептывает ему все слова и кто водит его рукой.

Не переставая следить за состоянием Михаила Юрьевича, Вася не забывал и про свое дело. По его поручению у всех расспрашивали про беглую лезгинку с ребенком. Хотя его сразу предупредили, что наивно верить, что в такой толпе беженцев можно рассчитывать на удачу. Легче отыскать иголку в стоге сена. Вася соглашался, но настаивал. Охотники чуть кривились, но терпеливо, раз за разом спрашивали и спрашивали. И, как и предполагали, задача была невыполнимой. Никто не видел Гезель и Дадо.

— Кто это? — неожиданно раздался голос Лермонтова.

Вася, уже свыкшийся с его молчанием, вначале вздрогнул. Посмотрел на поэта. Тот был спокоен. Последние полчаса ехали без приключений. Наверное, пришел в себя.

— Кто? — переспросил Вася.

— Лезгинка и ребенок, о которых ты спрашиваешь?

Вася рассказал, радуясь, что Лермонтов ожил, спокоен.

— Когда спасал их, ты думал: что дальше?

— В первые минуты — нет.

— Порыв?

— Да.

— Не мог не спасти?

— Не мог. Дети же.

— Только поэтому?

Вася вздохнул. Молчал.

— Столько смертей, крови… — Лермонтов заговорил вместо Васи. — Жестокости. Зла. Кажется, что уже не люди вокруг тебя, а дикие звери. А дети дают хоть какую-то надежду, что ты еще человек, еще не совсем превратился в зверя. А любому человеку нужна любовь. Тогда он держится, как человек. Так?

— Да.

— Думал заменить им отца?

— Поначалу хотел, конечно…

— А потом понял, что с твоим образом жизни это невозможно.

— Да. Поэтому и отдал Игнатичу, моему бывшему командиру, и его жене Евдокии.