Слово и дело (СИ) - Черемис Игорь
Я также незаметно её пожал. Конечно, наша суета была прекрасно заметна со сцены, на которой стоял накрытый красным бархатом стол президиума, но только в том случае, если кому-то там приспичило смотреть именно в нашу сторону.
— Виктор, — тихо сказал я.
— Ещё недолго осталось, минут двадцать, — он говорил так, словно успокаивал — но не меня, а себя.
И сразу же перевел взгляд на сцену.
— Хорошо, — я улыбнулся одними уголками губ и тоже стал внимательно смотреть на выступающую доярку.
Дородная женщина, очевидно, передовик производства — судя по нескольким медалям, — говорила уже минут пять, но слова её речи с трудом доходили до моего сознания. Всё же советский официальный язык был очень труден для восприятия, особенно в больших количествах — это я ещё в Москве понял, когда пытался расслабиться под бубнёж телевизора. Привыкнуть к нему я так и не успел.
А в Сумах официоз ещё и разбавлялся суржиком. Перед командировкой я немного понервничал, ведь в УССР всё делопроизводство должно было вестись на двух языках, одним из которых был украинский, который я мог только пародировать. Но из памяти «моего» Орехова я извлек некоторые подробности украинизации города Сумы — и успокоился. В реальности эта норма приводила к тому, что у народа были двуязычные документы типа паспортов, водительских прав или дипломов, а местные горисполком и комитеты партии публиковали свои постановления на двух языках. В обычной жизни в ходу был русский язык, который серьезно разбавляли всякие «шо», «оце», «та», «такэ» и специфическое гэканье, а во вполне официальных документах встречался, например, забавный оборот «в такой способ». В общем, своеобразная южнорусская балачка с местечковым акцентом.
Мне, как приезжему «москалю», дозволялось говорить и писать на чистом русском. К тому же «мой» Виктор тоже слегка гэкал, от чего я не стал избавляться после вселения — у него это получалось даже забавно и своеобычно. В его памяти я нашел воспоминания о том, как из него выбивали сумский суржик на курсе молодого бойца — слава богу, не в прямом смысле, а в моральном. Но для восемнадцатилетнего пацана это были равнозначные понятия.
Я был уверен, что через полгода увезу из Сум весь набор молодого любителя суржика, и в Москве мне придется серьезно поработать над своим произношением, чтобы вернуть его в общепринятую норму и избавиться от того, что учеными называлось «фрикативным южнорусским 'г». Но это будет нескоро, а пока я отдался на волю провидения и местного диалекта, чтобы побыстрей стать тут своим хотя бы в первом приближении.
* * *
Торжественное заседание действительно закончилось через двадцать минут — вернее, через двадцать три, Макухин ошибся совсем чуть-чуть. Потом меня выловил Чепак, который строго наказал остаться на банкет, на который позвали не всех. Впрочем, банкет — слово слишком громкое, этот прием пищи был, скорее, похож на завтрак в каком-нибудь турецком отеле средней руки в благословенные нулевые. Мы с женой тогда успели воспользоваться некоторыми послаблениями в службе и пару раз смотались во «всё включено», так что я хорошо представлял, как выглядит грамотно организованный фуршет. Здесь его организовали неправильно.
Расставленные буквой «П» столы, которые плотно облепили стоящие званные и избранные — стульев не предполагалось. Блюд с закусками было много, но распределение подкачало — на одном конце всё могло быть заставлено скупым набором фруктов, а на другом горами лежала мясная нарезка. Только что алкоголь официанты расставили более-менее равномерно, а наибольшее изобилие наблюдалось у перекладины буквы «П», где обитали секретари обкома и прочие официальные лица, включающие и моего полковника. Они, кстати, вкушали сидя — в отличие от передовиков и передовиц.
Мне досталось место с краю длинной ноги «П», как раз рядом с мясным изобилием, в котором почетное место занимали разные виды сала. Я вспомнил заповедь про большую семью и постарался клювом не щелкать — впрочем, закуска как раз спросом не пользовалась. У меня было ощущение, что за три с лишним часа собравшихся замучила жажда, поэтому пили они как не в себя, пьянели быстро, и то один, то другой выбывали из дальнейшего состязания. Кто-то уходил сам, кого-то уводили всё те же комсомольцы, которые, наверное, передавали бесчувственные тела персональным водителям для вывоза их по домам. В целом всё было даже благопристойно.
Соседей я не знал — большинство были с производств и колхозов с совхозами, и они меня интересовали мало. Но компанию я поддержал — даже выпил с одной женщиной, оказавшейся бригадиром на свиной ферме, которая начала было мне рассказывать про своих четвероногих подопечных, но её, к счастью, сразу же отвлекла соседка. В итоге моя рюмка — она была больше похожа на стакан — так и осталась наполовину полной, а я пользовался своим местоположением и дегустировал местное сало.
Со стороны самых главных звучали какие-то короткие речи и тосты, на которые собравшиеся реагировали одобрительными выкриками и опорожнением своих рюмок, но в смысл этих речей я не вникал. Всё моё внимание поглощало сало, которое оказалось выше любых похвал. В Москве такое не достать, и даже память «моего» Орехова не помогала «вспомнить» вкус этой еды — они с матерью жили только что не впроголодь и мясо видели лишь иногда, по большим праздникам.
— Гляжу, вы не пьете, — раздался сбоку голос Макухина.
Я оглянулся. Бригадирша племенных хряков куда-то делась вместе с парой подруг, и рядом со мной образовалось пустое пространство, которое почему-то никто не торопился занимать, несмотря на соблазнительную близость к дефицитным колбасным изделиям. В эту пустоту и влился Макухин, который был уже навеселе, но ручку крокодилового портфеля сжимал твердо, а настроен, кажется, решительно. В свободной руке он держал стакан, наполненный прозрачной жидкостью, и вряд ли это была вода.
— За знакомство? — спросил он и резко протянул ко мне этот стакан, от которого знакомо резануло запахом спирта.
Я мысленно вздохнул, взял свою рюмку, аккуратно стукнул ею стакан Макухина и обреченно подтвердил:
— За знакомство!
* * *
Макухин маханул двести грамм одним залпом, без передышки, замер на мгновение, отставил стакан в сторону — и схватил с большого подноса толстенный кусок копченой грудинки, который тут же проглотил, кажется, даже не прожевав. Я бы сказал, что ему хватит пить — хотя бы сегодня. Лицо Макухина уже было красноватым, и он периодически ставил свой портфель на пол и вытирал лоб большим клетчатым платком. Ему бы, по-хорошему, надо бы сходить в больницу и проверить сердце. Но эти деятели из глубинки почему-то были свято убеждены, что они здоровы, как хряк с фермы той бригадирши, а их норма по спиртному измеряется не стаканами, а бутылками. И кто я такой, чтобы препятствовать этому товарищу из обкома партии гробить своё здоровье в погоне за чем-то неизвестным?
— А ты чего не до дна? Не уважаешь? — сурово спросил он, посмотрев на мой бокал.
— Уважаю, — я примиряюще улыбнулся. — Но меня от спиртного развозит быстро, да и служба, знаешь ли…
Макухин наморщил лоб, видимо, припоминая, кто я такой — и его лицо медленно прояснилось.
