Под знаком Альбатроса - Алексей Иванович Гришин
Пленники упрашивать себя не заставили — выстроились четко и относительно ровно. Отличная мишень, если начнут расстреливать.
Пока строились, успел пересчитать своих. Сто тридцать шесть человек. Больше, чем было, но это и понятно — прибился кто-то со стороны, как тот щенок. Кстати, где он? А, на две шеренги впереди, стоит, опираясь на руку Пэдди. Вот ведь брательник — неугомонная душа, чего с молокососом связался?
— Вперед марш! — прогремела команда. — Отставшие и пытающиеся бежать будут повешены!
Куда здесь бежать? Пошли уже.
М-да, про повешенных не шутка — вдоль дороги и впрямь виселицы, как украшения, расставлены. Большинство уже занято и ветер мерно раскачивает тела. Иногда солдаты прямо из строя выдергивают кого-то, кажется, просто наобум, и тут же вздергивают, не обращая ни малейшего внимания на крики жертвы. Неплохо, кстати, дисциплину в строю укрепляет, напрочь отбивает желание не то что бежать — замедлить шаг.
Путешествие по этой обставленной виселицами дороге заняло четыре дня. С остановками, на которых кормили пресной кашей и давали возможность пить, вконец измотанные, прожаренные солнцем и пролитые дождями, наплевавшие уже на собственную судьбу бунтовщики добрались до предместий Ольстера.
В пути сам собой выработался порядок размещения. Вся колонна на привалах разбивалась на группы, располагавшиеся более-менее компактно. В том числе и та, большинство в которой составляли бывшие канониры. Единственное отличие конечной стоянки — для пленников были сколочены загоны, огороженные рогатками. Словно для скота. И было сделано объявление — попытка перебраться из одного загона в другой будет приравнена к побегу. Короче, сидеть тихо, спать, жрать и гадить, где указано.
О будущем невольников никто ничего не говорил, но вроде бы новых виселиц поблизости не строили, так что страх смерти понемногу рассосался. Хотя и не ушел полностью.
А через неделю, когда вонь в загонах стала вовсе невыносимой, пожаловали господа. Под эскортом вооруженных, готовых немедленно открыть огонь солдат по лагерю стали ходить группы прилично одетых господ. Заходили в загоны, строили пленников в шеренги и осматривали, словно скотину. Щупали мышцы, заглядывали в зубы, делали какие-то записи.
Особенно интересно выглядела одна, в которой, очевидно, главной была молодая, богато одетая женщина. Она могла даже показаться красивой, если бы не вечно брезгливая гримаса. Ходит, смотрит. Дошла очередь и до канониров. Не израненных и не особо избитых.
Дама осмотрела всех, остановилась перед юношей, повернулась к спутникам.
— Этих берем всех, кроме него.
К ней тут же наклонился один из спутников, разряженный, как попугай, что-то прошептал на ухо.
— Серьезно? — В голосе женщины прозвучало удивление, вообще первая человеческая реакция на происходящее. — Хорошо, и этого берем.
Развернулась и зашагала прочь широким уверенным шагом. Свита и охрана поспешили за ней, только какой-то сержант скомандовал через плечо:
— Разойдись!
Обессиленные и изголодавшиеся пленники рухнули кто где стоял. Только юноша какое-то время стоял, глядя вслед уходящим господам. Но недолго, сил и у него почти не осталось.
Зато еще через пару часов, если судить по солнцу, канониров, разбавив еще примерно полутора сотнями пленных, построили и погнали куда-то. Вроде бы в сторону моря, которого еще не было видно. Лишь парящие в той стороне чайки указывали на близость побережья.
Пригнали в новый загон. Побольше, даже обустроенный навесами от дождя. Покормили сытно. Не слишком, так чтобы приученные за неделю к голоду животы не скрутило от обильной пищи.
Утром и в обед — еще питание, вода, в которую добавлено что-то крепкое, похожее на самогон. Все противное, но пить и есть можно без риска отравиться. Погано, но радует: тратить даже такую еду и питье на завтрашних висельников никому не интересно, что все же вселяет некий оптимизм.
Перед закатом построили вновь, погнали. На этот раз по главной улице города. Всю в виселицах, а центральная площадь и вовсе украшена поднятыми колесами, с которых свисают переломанные, но еще живые тела. Кажется, это командиры восставших. Сколько им еще мучиться?
Но ни Фогартахха, ни его ближайших сподвижников не видать. Отправлены в Лондон для красивого представления в постановке лучшего палача империи? Или господа смогли договориться? Как не раз бывало и не раз будет.
Кто знает!
Бредущих в колонне кельтов занимают совсем другие вопросы.
Колонна идет вниз, чаек в небе все больше. Вот и ворота в порт. В этом Линчу бывать не приходилось, но, в общем-то, какая разница? Порт, он и есть порт. Неважно, здесь, в Гибернии, в далеком Кейптауне или еще более далекой Джакарте.
Вот и пирс, к которому причален стремительный красавец-флейт. «Мирный» — никогда о таком не слышал.
— Мерзавцы! — прогремел с борта корабля мощный голос. Наверняка и здесь без магии не обошлось. — Император в своем бесконечном милосердии проявил к вам, грязным кельтским свиньям, неслыханную милость — он подарил вам ваши ничтожные жизни! И даже возможность заслужить свободу! Вы все будете проданы как рабы на сахарные и табачные плантации Ямайки на двадцать лет. После этого получите свободу и все права, которые только положены имперским подданным! Славьте императора!
Ответом была тишина, лишь немного нарушаемая шумом прибоя, криками чаек и скрипом снастей готового к отплытию корабля.
— Молчите, сволочи? Ничего! Уверяю вас, через двадцать лет те из вас, кто доживет, будут готовы вылизывать пыль с портретов его величества! А сейчас на погрузку вперед!
Все. Жизнь кончена. От четверти до трети рабов погибнет на корабле, остальные не протянут и пары лет, это известно каждому. Линч взглянул на развивающийся на грот-мачте ненавистный флаг империи, сплюнул.
И тут новый порыв ветра развернул вымпел владельца судна. На когда-то ярко-синем, но уже выцветшем под дождями и солнцем голубом фоне раскинул крылья белоснежный альбатрос! Моряки узнали! И впервые за долгое время на их изможденных лицах появились нет, не улыбки, но что-то на них похожее. Ничего, еще поборемся, поживем.
Будущих рабов погнали в трюм, где тут же сковывали цепями и укладывали вплотную друг к другу на доски нижней палубы и специального, очевидно недавно сколоченного настила второго яруса. Так, что не было возможности пошевелиться, не потревожив соседа.
— Нам всем конец, — прозвучал чей-то хриплый голос.
— Не думаю. — ответил другой, молодой и звонкий. Который мог принадлежать только одному человеку — тому самому израненному юноше, который лишь с помощью Пэдди смог добраться до этого жуткого трюма.
