Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая (СИ) - Хренов Алексей
Затем Васюк неторопливо приподнялся и флегматично метнул гранату наружу — как будто отправлял пустую консервную банку за борт. Граната блеснула в воздухе и исчезла в ревущем потоке за бортом.
Не теряя темпа, он вытащил у замершего Ивана вторую гранату из руки. Щёлк — чека ушла. Плавный, уверенный бросок — и вторая граната последовала за первой.
А потом, будто ничего не произошло, Васюк ухватил Ивана за ремень, когда тот, полуприсев, хотел выглянуть наружу, понять, что там, где враг и кто стреляет. Белорус ловко дёрнул его обратно, как котёнка за шкирку, хлопнул дверцу, проверил защёлку, почесал плечо сквозь комбинезон и, наконец, улыбнулся — той своей ленивой белорусской улыбкой:
— Не бузи, камандзір, — весело проорал он, перекрикивая рёв моторов. — Во. А цяперь, як людзі, паляцім.
Самолёт вздрогнул.
Иван понял, что давно не дышит, и заставил себя вздохнуть.
Глава 27
Де Шляпендаль
25 августа 1937 года. Небо между Бильбао и Биарритцем.
Боня завалил свой «Фиат» в крутой вираж, развернулся так круто, как только позволил самолёт, и наконец пошёл на сближение — настойчиво, уверенно, с тем цепким упорством, которое всегда появлялось у него, когда пахло кровью. Целью был тот самый упрямый транспортник, который всё никак не желал покорно попадаться в прицел. Он как будто знал, что за ним идут. Знал — и упрямо не давался.
Боня зашёл сверху, стараясь держаться в слепой зоне — чуть сзади и чуть выше, вне сектора прямого обзора. Но транспортник вертелся и крутился, как уж на горячей плите, всё время оставляя его чуть сбоку и сбивая итальянцу прицел. Размашисто, тяжело, но — хитро и с упреждением. Будто кто-то у руля всё-таки понимал, что делает.
Боня злился. Каждый раз, когда он почти входил в линию атаки, транспортник дёргался вбок или срывался в плавный, но сбивающий разворот. Было ощущение, что тот просто издевается, как загнанный зверь, который знает лес лучше охотника.
Наконец расстояние сократилось — метров двести, не больше. Уже хорошо различимы опознавательные знаки, ещё чуть-чуть — и будут видны даже заклёпки на хвосте. Боня, вжавшись в сиденье, почувствовал, как его пальцы легли на гашетки, а по лицу поползла хищная улыбка — голодная, злая и настоящая. Та самая улыбка, которая у него появлялась, когда всё складывалось как надо.
И тут…
От транспортника резко что-то отделилось. Маленькое, тёмное, в то же мгновение потерявшееся в воздушной волне. Боня не сразу понял, что это, но в следующий миг небо перед его винтом пукнуло тугим, жирным хлопком. Облако дыма — чёрного и плотного — на мгновение развернулось прямо перед кабиной.
— Что за чёрт?.. — только успел выдохнуть он.
И сразу последовал второй взрыв, чуть ниже, ближе, точнее. Самолёт слегка вздрогнул, будто на что-то наткнулся в воздухе. Винт звонко взвизгнул, и по самолёту пошло лёгкое биение — как будто его схватила судорога.
Совершенно инстинктивно Бонифаций отдёрнул руку от гашеток, вцепился в штурвал, ловко двинул ручкой и вжал правую педаль, заваливая самолёт в очередной вираж.
Проклятый транспортник опять исчез из перекрестья прицельных линий.
И кто бы это ни был, тот в транспортнике знал, что делает.
А вот Боня — пока нет.
25 августа 1937 года. Небо около побережья Биарритца.
Люсьен де Шляпендаль спокойно набирал высоту над мерцающей гладью Бискайского залива. Погода стояла ясная, синяя, будто нарисованная, и его новенький «Блох» чувствовал себя в небе уверенно и даже немного самодовольно — почти как сам пилот.
Он так шикарно провёл время в Биаррице, пока техники возились с топливом. Успел перемыть кости начальству, обсудить с местными лётчиками последние слухи про перегруппировку подразделений и даже — что особенно ценно — насладился чашкой настоящего кофе, с терпкостью, как у хорошего коньяка.
Полигон оставался правее, под крылом — сегодня планировался заход со стороны моря, и Люсьен уже мысленно прокручивал, как он развернётся, выровняет машину и аккуратно пройдёт над мишенями, подарив операторам красивую серию вспышек.
Он бросил привычный взгляд по горизонту и уже начал плавный разворот, когда небольшая неправильность в небе царапнула его глаз. Где-то на пределе видимости, низко над водой, маячили две крошечные чёрные точки.
— Опять эти придурки прутся в закрытую зону! — раздражённо буркнул Шляпендаль, машинально подправляя курс. Он приник к козырьку прицела и даже слегка зажмурил один глаз, стараясь рассмотреть, кто же это такие умные.
25 августа 1937 года. Небо около побережья Биарритца.
Лёха буквально сросся с самолётом. Он не управлял им — он им был. Чувствовал каждое движение, каждый лёгкий изгиб фюзеляжа, каждый взмах пропеллера, каждый «вздох» мотора, когда обороты проседали или, наоборот, взмывали вверх, как испуганная лошадь. Самолёт дрожал под ним, шептал, тянулся, сопротивлялся — но слушался.
Из салона сыпались короткие команды:
— Слева! Заходит! Триста!
— Триста пятьдесят! Справа в горизонте!
— Двести пятьдесят, вправо уходит, наверх!
Он слышал и впитывал их, как сводки с фронта, даже не отвечая. Ответом были действия. Реакция и инстинкт.
Сзади, в небе, вязко и упорно висел «Фиат» — упрямый, словно идущий по следу пёс, то набирая, то теряя, но не отставая. Лёха вспомнил всё, что умел, весь свой богатый арсенал финтов, виражей, обманок и наё***ок, которые выделывал даже когда ещё летал на ободранном «У-2» под Севастополем.
Он заставлял спокойный, ранее гламурный лайнер — послушный, в меру надёжный, в целом сейчас вялый — выделывать небывалые трюки. Это был не бой — это был цирковой номер, поставленный в отчаянии, но с проклятой точностью.
Он показывал, что уходит вправо — вяло, будто сдался. И в последний момент сбрасывал обороты левому мотору, резко давил на левую педаль, и самолёт нырял вбок, сваливаясь почти в штопор — но не до конца. Он вырывал его в середине пути, ломая через крыло, и «Фиат» снова проскакивал мимо, теряя возможность стрелять, теряя драгоценные секунды.
Но каждый манёвр пожирал высоту. По чуть-чуть. По десяткам метров. Потом по тридцати. Потом по пятидесяти. Это был обмен — свобода за пространство, жизнь за небо.
И небо, чёрт побери, постепенно кончалось.
25 августа 1937 года. Небо около побережья Биарритца.
Точки росли и вскоре стали уже узнаваемыми силуэтами — биплан и моноплан, один за другим, с небольшим превышением. Люсьен прищурился, рука на штурвале чуть дрогнула.
— Биплан… На «Фиат» очень похож! А второй… какой-то явно двухмоторный транспортник.
Ситуация начала складываться в странную картину. Периодически от «Фиата» в сторону транспортника тянулись дымные трассы, он явно вёл огонь, атаковал, потом отваливал в сторону и поднимался снова, стараясь занять удобную позицию. А транспортник, тяжёлый, явно перегруженный, пытался изо всех сил уйти от атаки, делая невозможные для своей конструкции пируэты.
— Ну что за ерунда! — удивился Люсьен и выругался по-французски, коротко, зло, почти про себя:
— Putain de merde!
Он даже не осознал, что сказал это вслух — просто гнев вырвался наружу, сквозь зубы, как пуля сквозь ткань. Всё происходящее — атака на гражданский самолёт, дёрганый силуэт «Фиата», дым над морем — казалось настолько абсурдным и грязным, что другого языка для реакции у него не осталось.
Он толкнул ручку газа почти до упора вперёд. Мотор радостно рявкнул, резво добавил обороты, и «Блох» мягко, как хорошо выдрессированная собака, рванулся навстречу приближающейся парочке. Люсьен чуть наклонился вперёд, приник к прицелу и уже в полном сосредоточении начал сокращать дистанцию, стараясь в голове сопоставить высоту, скорость, угол захода.
Самолёты неслись почти навстречу друг другу с сумасшедшей скоростью, и совсем скоро Люсьен к своему удивлению ясно разглядел гражданский серебристый двухмоторный самолёт — с обтекаемыми гондолами двигателей, с закруглёнными консолями крыла и аккуратной остеклённой кабиной, и рядом сверкающих на солнце иллюминаторов. Элегантный, лёгкий — совсем не военный. Настоящий гражданский лайнер. Даже слишком изящный для военного неба.
