Джони, оу-е! Или назад в СССР (СИ) - Шелест Михаил Васильевич
Песни Шатунова мне нравился всегда. На дискотеках в конце восьмидесятых под его песни детишки «отрывались» от души. Я их, как несостоявшийся музыкант, воспринимал очень положительно с точки зрения гармонии и потребности публики. Потому, что, напоминаю, я был категорическим противником танцев под роковые композиции.
Уже в зрелые годы, когда я собирал винтажную радиотехнику и «винтажную» фонотеку, я с удовольствием переслушал и переиграл все его шлягеры. А сейчас у меня даже сомнения не было в выборе основного репертуара «моих» песен. На мой очень притязательный взгляд, лучше песен для детей и юношества этого времени сочинить было нельзя. Вот я и сплагиатил. Без зазрения совести сплагиатил.
И мне не было стыдно и стыдно не будет, потому, что эти песни и музыка ещё не только не написаны, но и даже в «эфире не обитают». Зато они обитают в моей голове. А значит, что? Значит — автор — я и никто другой. Я же не Шолохов, который нашёл портфель белого офицера, где лежала рукопись «Тихого Дона». И что сказал великий плагиатор: «Не надо портфели терять…». Вот это, я понимаю — подлость.
А мне портфели с песнями не попадались. Я их слышал в будующем, которое, непонятно, состоится ещё или нет? Может быть это другой мир, параллельный. И здесь никто не напишет этих стихов и песен. А я буду ждать? А главное, дети и молодёжь будет ждать и, сначала мысленно, а потом и явно, протестовать и хотеть перемен. А нам такие перемены, как произошли в «перестройку», точно не нужны.
Выжидательно посмотрев на директора и завуча некоторое время и не дождавшись реплик, я снова включил магнитофон и мы прослушали «Розовый вечер».[3] Я пошептался с Поповым и эту песню исполнил он, подпевая моей магнитофонной записи.
Поглядывая на «сладкую парочку» я заметил, как они обе расслабились и к середине песни уже притопывали в ритм большому барабану и раскачивали головами из стороны в сторону.
Потом мы послушали и сыграли шатуновские «Грёзы». Пел снова Виктор Попов по бумажке и у него неплохо получалось[4].
— Как много в словах искусственных фраз…
«Высокая комиссия» совсем расслабилась и даже поаплодировала нашей с Лерой паре, которая протанцевала на сцене весь первый куплет. А что? Музыка звучала, вот я о похулиганил, вытянув девушку из-за ионики. Нельзя оставлять такой «медляк» без танца. В припеве она славно отработала свою партию на клавишах, сурово поглядывая на меня.
После этого мы устроили перерыв и просто послушали мои записи: «День рождения», «Глупые снежинки», «Вечер холодной зимы», «Медленно уходит осень».
— Это же ты поёшь, Женя? — спросила Людмила Фёдоровна, показывая на магнитофон.
— И пою и играю. Да.
— А как у тебя всё это получается? Ведь ты же нигде не учился. Я узнавала. Ты в музыкальную школу только-только записался. В том году ты совсем и не блистал на пении. Нотную грамоту не осилил, а в этом году целые партитуры расписываешь для разных инструментов.
— Я самоучка, Людмила Фёдоровна. В этом году, что-то в голову взбрело. Самоучитель по гитаре выштудировал, стихов написал. Самородок я!
— Вот… Снова… Обратили внимание, Светлана Яковлевна, какое он слово использовал? Выштудировал… Тут сама-то язык свернёшь, а он «выштудировал».
— Взрослеют мальчишки.
— Это им только кажется, Светлана Яковлевна, что они взрослеют. Что за поцелуйчики в шестом классе и «ночи до утра»?
— Так я не про себя писал, — усмехнулся я, думая, что — точно не про себя.
— А про кого ты писал стихи?
— А на вырост, как ботинки покупают. Стоят они и ждут, когда их наденут. Мысли на вырост… О! Надо песню такую написать: «Мысли на вырост»!
— Не бывает так! — поджала губы Людмила Фёдоровна.
— Чего не бывает?
— Мыслей на вырост и любви в двенадцать лет.
— Что вы говорите⁈ — не выдержал я. — Я то, что я сейчас влюблён в Людку Соловьёву? И ещё нескольким пацанам она нравится? Может быть, это и несерьёзно… Скорее всего, это — не серьёзно и пройдёт, но оно есть здесь и сейчас…
— Это не любовь, Женя, а влюблённость, — уточнила Светлана Яковлевна, — но ты не волнуйся. Я тебя понимаю, и ты абсолютно прав. А Людмила Фёдоровна… Она тоже тебя и вас, детей понимает… Просто… Мы, взрослые, знаем, какие от влюблённости могут быть проблемы. И переживаем за вас.
Я от услышанного раскрыл рот. Светлана Яковлевна смотрела на меня и ласково улыбалась, а Людмила Фёдоровна хмурилась и отворачивала лицо. Я специально вспомнил про Соловьёву Людку, за которой Женька с Мишкой действительно «бегали» в пятом классе. Сейчас-то куда мне бегать за Людкой? А вот Мишка по ней всё ещё «сохнуть», продолжая, между прочим, обзывать «набором костей». Вот такая она детская любовь.
— А я, между прочим, песню написал, про Людку Соловьёву. Хотите послушать?
— Конечно, хотим, — встрепенулась Людмила Фёдоровна.
Я как раз остановил магнитофон, не дав включиться этой песне. Она была сыграна мной, как и оригинал, почти в роковом исполнении, с двумя гитарами, флэнджером, органом, хорошим басом и «гитарными» барабанами, наложенными мной многократно, и я не хотел, чтобы у музыкантов сбился настрой из-за совершенно другой манеры игры. В своей песне я пел не тридцать лет Светке Соколовой, а двадцать. Других изменений не вносил[5].
— Ты же говорил про Люду Соловьёву? Из твоего класса? — спросила директор. — У нас в школе нет Соколовой Светы.
Завуч продолжала хмуриться.
— Я знаю, что нет. Специально узнавал. Орлова есть в десятом.
— А что же ты так, э-э-э, иносказательно? Так в любви не признаются, — усмехнулась директриса.
— Что я ненормальный, что ли её позорить. Её же потом все наши засмеют. А ей больше Мишка нравится. А про букет она сама вспомнит, если захочет. А не вспомнит, так на нет, и суда нет, — сказал я и вроде как «вздохнул». Устал я играть маленьких, но что делать? Приходилось изображать из себя «няшку».
— Молодец, Женя! А я как раз и хотела сказать тебе это, а ты сам додумался.
Пока мы мусолили «Светку Соколову», бас-гитарист с Поповым уже наяривали из неё рифы.
— Извините, Светлана Яковлевна, я спать рано ложусь, а мы ещё…
Договорить я не успел. Директриса кивнула, встала со скамейки и потянув за руку завуча пошла на выход.
— Репетируйте ребята! У вас хорошо получается!
Людмила Фёдоровна ничего не сказала, но выходя из спортзала, кинула на меня недобрый взгляд.
Когда за ними закрылась дверь, я повернулся к музыкантам и увидел на их лицах счастье.
— Что такое? — спросил я.
— Поставь ещё раз, — попросил барабанщик. — Это кайф. Как ты на гитаре так намострячился барабаны изображать?
— Жить захочешь и не так «раскорячишься», — поговорил я. — Слушайте, так и быть. Завтра хотел вам включить, но если хотите, слушайте, а я пошёл. Уморили они меня.
— Но ты — молоток, Джон. Развёл их как котят, — одобрительно покивал головой бас-гитарист.
— Спасибо за комплимент, — поблагодарил я. — «Ноту» сломаете, убью.
Я пошёл к уличному выходу, но потом оглянулся.
— Не вздумайте сейчас сбегать домой, это касается Попова, так как он живёт ближе всех в седьмом доме, принести магнитофон и переписать песни. Вы не выдержите, и покажите их друзьям. Те уговорят вас дать им переписать. До праздничного вечера осталась неделя. Если кто услышит песни, они из новых превратятся в старые. Как Золушкина карета в тыкву… Да и кто-нибудь из других школ передерёт и начнёт их исполнять. Понятно?
Все разом кивнули, и я понял, что зря оставляю магнитофон. Не удержатся. Перепишут…
— Да и фиг с ним, — подумал я. — Мне даже ещё и лучше, если бы по всем школам уже сейчас играли. Что я Гринч, укравший Рождество?
Махнув всем рукой, вроде как прощаясь, я пошёл домой. Что-то устал я за этот денёк. Метель продолжала кружить, заметая лестницы и мне пришлось сползать по ним, лёжа на перилах. Хорошо со стороны школы лестницы короткие. Со стороны дороги, как всегда превратившейся в длиннющую снежную горку, слышались смех и визг детворы.
