Джони, оу-е! Или назад в СССР (СИ) - Шелест Михаил Васильевич
— Сам ты «маде ин». Не веришь, можешь включить. Вон розетка.
Мишка сунул вилку в розетку, пощёлкал кнопками. Его лицо выражало «трагедию всего еврейского народа», как любила выражаться моя знакомая еврейка и я теперь видел, как это может выглядеть воочию.
— И это всё, — Мишка показал на стоящие у стены коробки. — Не работает?
На его лице проявился ужас.
— Да, Мишка, — кивнул я.
— Но ведь это же «фирма»! — возопил он.
— Ну и что. Они такие же как и мы, Мишка. У них тоже полно распи*дяев. Правда, надо признаться, что к серьёзной работе их допускают не везде.
— Значит, э-э-э, «Акаи» — распи*дяи? — спросил он в рифму и засмеялся.
— Получается так…
* * *[1] Жвак — верхняя часть якорной цепи.
Глава 26
— Ты паять хотел? — спросил Мишка, наконец-то увидев на столе сложенные горками детали, плату и дымящий канифолью паяльник. — Ремонтировать будешь?
Я посмотрел на будильник и вздохнул. Я вспомнил, что кроме макарон с котлетой и компота, которые я съел в школьной столовой во время большой перемены, у меня во рту ничего не было.
— Будешь ужинать, — спросил я друга?
— А что у вас?
— Вроде борщ должен быть в холодильнике.
Мишка скривился.
— У меня мать борщ через день варит. Да такой вкусный, что и надоел, а всё равно ешь. А ваш, не… Не буду.
— Ну, извини… Бананив нема…
— О! Ты, как моя бабушка Харитина сказал.
— Это которая у вас в том году жила?
— Ага… В поза том…
— Смешно она у тебя разговаривала.
— Настоящая украинка.
Я, тем временем прошёл на кухню, достал борщ из холодильника и поставил его на конфорку электроплиты «Лысьва». Борщ, кстати, варила не мать, а я сам ещё вчера. Но не будешь же этим заманивать друга за стол. Да и не нужна мне во дворе слава повара… Не хочет, пусть не ест. Борщ я любил и для него мы с матерью наквасили капусты в бочке и сейчас она, стоя на балконе, уже подморозилась и похрумкивала на зубах.
Поговорили с Мишкой про последние дворовые события, про то что я репетирую со школьным ансамблем, но Мишке это было не особенно интересно. Его всё время тянуло к его ботинкам. Потом он сказал, что его на улице ждут пацаны, и я понял, что они ждут не Мишку, а информацию от него на счёт «моей аппаратуры». Я махнул на него рукой и он радостно убежал, даже забыв завязать шнурки.
Я вздохнул от того, что не получаются у нас с Мишкой отношения. Ни с Мишкой, ни с другими мальчишками во дворе. Не интересен я им. Вот если бы у меня сейчас появился работающий «Акаи», тогда да… Они бы из квартиры моей не вылезали. Да-а-а… То есть не я, всё-таки, привлёк их внимание, а магнитофон.
Я пытался убеждать себя, что мне «по барабану» их интерес к моей особе, но сердце отчего-то ныло. Я ел — оно ныло. Я шёл в школу, таща гитару и «Ноту» — оно ныло.
— И на хрена я её тащил обратно домой, эту «Ноту», — думал я. — Ведь ничего не планировал на ней писать сегодня. Нет, вчера волок, и сегодня волоку. Настроение почему-то было препоганое. Наверное потому, что не получилось с «Акаем» справиться, едва глянув на внутренности.
— По щучьему, блять, веленью, по моему хотенью. Оп-па! А не срослось! Кумекать надо. Платы снимать и по одной тестировать. Ты же знаешь этот «Акаи», как свои пять пальцев! Вот и нюхай! А не вынюхаешь, так сломай и собери заново. Но почему он даже не включается? А питание поступает…
— Привет, Джон! — поздоровался Попов.
— Привет, Женя! — поздоровалась Лера.
— Привет Лера и Виктор, — поздоровался я. — А где?
— Привет, Джон, — вынырнул из-под сцены бас-гитарист.
— Тут эти тебя спрашивали, — сделав страшные глаза, проговорил Андрюха-барабанщик. — Света с Людой. Я сказал, что ты в семь придёшь.
Он посмотрел на наручные часы.
— Ещё есть полчаса что-нибудь сыграть.
— Точно, давайте прогоним вчерашнее, — встрепенулся я. — Особенно Лерыну.
— Там, где сто двадцать ударов? Ну да, там есть нюансы. Ты так стонешь, Джон, что даже меня пробирает.
— И меня, — сознался Попов.
— Пошляки! — бросила Лера, но было видно, что и её вчерашняя песня заводит.
— Её мы исполним в самый последний момент, понятно? Потому, что после неё нас разгонят.
— Конечно понятно! Ну, мы работаем, или я разломаю эту халабуду в дребезги попалам, — с одесским акцентом произнёс бас-гитарист.
— Раз-два-три…
Мы отыграли и спели эту песню, потом ещё одну, потом Лилипутика и сделали перерыв, где я поставил послушать песни Шатунова. В это время в спортивный зал вошла «сладкая парочка» — директриса с завучем. И я представил себя лилипутиком, сосущим сладко-кислый леденец.
— Ии чего это ты так скривился, Дряхлов? От того, что нас увидел? — спросила директор школы.
— Язык прикусил, Светлана Яковлевна! — произнёс я, «шамкая». — Наверное, петь не смогу.
— Ты это брось, Дряхлов. Мы специально с Людмилой Фёдоровной задержались, чтобы вас послушать, а ты, говорят, Дряхлов, главный певун здесь. Ну, ка пой!
Директор отчеканила фразу так, что мне захотелось вытянуться по стойке смирно, что я, машинально, и сделал.
— Слушаюсь! — резко выдохнул я, набрал в себя воздух и в полный голос запел:
— А-а-а-а-а-а-в-е-е Мари-и-и-и-и-я-я-я. Гра-а-ация пле-е-е-е-на…
У директрисы рот раскрылся, а завуч, напротив, сжала губы ещё плотнее.
— Мари-и-я гра-ация пле-е-е-на-а-а…
— Стоп-стоп, Дряхлов! — выкрикнула Светлана Яковлевна так, словно её пёс вдруг начал есть что-то непотребное, типа чужого дерьма.
Я прервался и выдохнул.
— Что это такое! Ты где это слышал? — наконец выкрикнула Людмила Фёдоровна.
— Как, где? На пластинке! — выказывая удивление, ответил я. — У бабушки в деревне старая пластинка есть, там четыре песни. Эта песня называется «Аве Мария». Наша пластинка, выпущенная Апрелевским заводом. А что не так?
— Да, всё не так, Дряхлов! Всё не так! Что это вы тут реп-пе-пе… — завуч иногда, когда сильно волновалась, заикалась.
— Тьфу! — вроде, как сплюнула она. — С тобой, Дряхлов, заикой станешь!
— А что не так-то? — снова вопросил я смиренно.
— Не нужная это песня. Что это тебя, Дряхлов, в религию тянет?
— Не тянет меня, Людмила Фёдоровна, ни в какую религию. Я чистокровный атеист. У меня даже бабушки в бога не верят, — соврал я.
— Тогда чего же тебя в религию тянет? — снова повторила завуч.
— Меня не тянет в религию, — повторил и я. — Я читаю сказки, былины, легенды, там, э-э-э…
— Тосты, — добавил барабанщик.
— Тосты⁈ — вскинулась завуч. — Какие тосты⁈
Светлана Яковлевна тихонько, прикрыв губы рукой, рассмеялась и погрозила барабанщику пальцем. Тот пожал плечами.
— Так, давайте уже слушать, Людмила Фёдоровна. А вы… Вы репетируйте, словно нас тут нет. Давайте присядем, Людмила Фёдоровна.
Директор потянул завуча, которая порывалась ещё что-то сказать, за руку в сторону скамеек. Я чуть поклонился в их сторону и развернулся к «соучастникам».
— Ещё раз слушать будем?
— Да что её слушать? Сплошное: цик-цик, клавиши и бас. Ну и вокал.
— Тогда я запускаю шарманку и играем.
Я включил магнитофон из которого полился гитарный проигрыш, заменивший клавиши. Лера вступила с опозданием, но попала в ноты и получилась музыка. Барабанщик «зацикал» хэтом и забухал большим барабаном. Я вступил…[1]
— Немного теплее за стеклом, но злые морозы… Вхожу в эти двери, словно в сад июльских цветов. Я их так хочу согреть теплом, но белые розы у всех на глазах я целовать и гладить готов…
Доиграли мы «Белые розы» до конца и уставились на руководство школы.
— Ну, как песня? — спросил я в микрофон.
Директор с завучем переглянулись. Людмила Фёдоровна пожала плечами. Светлана Яковлевна махнула рукой.
— Продолжайте. Потом обсудим.
Мы продолжили. Сначала прослушали ещё одну песню Шатунова, искоса поглядывая на «аттестационную комиссию», потом сыграли и спели. Ребята хорошо читали ноты с листа и встраивались в магнитофонную запись. «Детство-детство[2]» «комиссией» тоже воспринялось хорошо. Тут я хорошо прописал гитару, и песня прозвучала очень органично.
