Нищий барин - Дмитрий Валерьевич Иванов
— Сапожник — это хорошо. Раз поели, пошли ко мне, молитвы учить.
Интерлюдия.
— И что ты говоришь, они сейчас там делают вдвоём? — спрашивает поп Герман у Мирона.
— Уже два часа как молятся! Заперлись в кабинете и молитвы читают.
— И барин? Вот ведь никогда не любил, а тут смотри, уверовал во Христа. Того и гляди пост блюсти начнет, человеком станет.
Мы и правда пару-тройку часов учили молитвы на все случаи жизни, и в какой-то момент на меня упал довольно увесистый пласт знаний по религии. Я вспомнил, например, отчего мой батюшка решил церковь поставить в таком маленьком приходе. А это дядька мой покойный, герой войны, в завещании так распорядился. Вроде как целевой кредит… хотя нет, не кредит, а целевое финансирование, как сейчас бы сказали. А чтобы поп мог прокормить себя и своего служку, ещё и деньги положил на проценты! Вот сволочь! Мог бы и мне оставить. Хотя чего уж там — пропил бы я их так же легко, как и ту свору охотничьих собак.
А деньжищи от дядьки были немалые — целых девять тысяч рублей! Вот это капиталец! В год такой приносит триста пятьдесят рубликов с проценту. Ну и, конечно, попу-то моему повезло не по-детски: и домик себе отгрохал, и семейством обзавёлся, да ещё и помощника своего женил! Вот она, удача святая!
Потом я стал разбираться со своими крепостными. Всего сто сорок четыре человека, из них мужиков разного возраста — семьдесят девять! И это, по словам моего лазутчика, наконец ушедшего ухаживать за покалеченным конём, очень даже неплохо. Время от времени государство предпринимало ревизии — переписи крепостного населения страны. Прежде всего с целью установить количество людей мужского пола, годных в рекруты. Поэтому «ревизской душой» назывались не все крепостные крестьяне, а только крестьяне-мужчины. На последнюю ревизорскую сказку, я владел девяностами душ. На земли тут не смотрели, ведь основной добытчик — это крепостной, он и даёт продукт. Поместье-то моё на барщине было, по закону три дня в неделю мужики должны отрабатывать, а как оно там на деле — не знаю.
Я поднялся на второй этаж. Это не этаж даже был, а просторный флигель со стороны крыла слуг. Внизу было нечто вроде гаража для моего выезда, где стояла небольшая изрядно пошарпанная четырехместная карета со следами былой роскоши. Вверху располагались две комнаты для гостей, и я, зайдя в одну из них, впервые оглядел свое село с высоты второго этажа. «Хотя, пока церковь не открыли, это не село, а деревня», — вспомнил я.
Вид поражал своей безнадегой. Земельные участки у домов были большие, а вот сами дома все как на подбор весьма убитого вида и скромных размеров. А если учесть, что там могут ютиться с десяток человек, то это вообще теснота адская!
По дворам бегали дети, что навело меня на мысль о школе. Надо обдумать, стоит ли мне этим заниматься? Вид у детей был оборванистый, да и прочий люд богатством одежды не блистал, а про обувь и говорить нечего: почти все или лапти носили, или вообще босые ходили. Что особенно удручало, так это полное отсутствие улиц.
«Кто так строит⁈» — поморщился я.
Был свой земельный надел и у моей усадьбы, вот он светился порядком! И уж не знаю, слуги ли мои так стараются или кто-то из крепостных радеет за барский имидж, но глаз прямо-таки радовался.
— Вы бы, барин, побереглись, — посоветовал трудолюбивый Мирон, в данный момент, таскающий из колодца в баню воду.
— Баньку затеял? Молодец! — похвалил я.
— Так это… завтра ж Елисей Пантелимоныч приедет, наш сосед, да и купец Зернов к утру пожалует. Неужто не помните?
— Помнил, но забыл. Купец — это хорошо! Нужен он мне.
— Так может и не приехать Карп Петрович, он ведь в отпуске ещё. Болезнь души! Правда малая, а большая у него зимой была уже в этом году. А Карп аккурат две недели пьет, а больше по указу ампиратора и нельзя в малый отпуск, — вконец запутал меня Мирон.
Плюнув на палево, я уточнил у крепостного, что купцам разрешалось брать отпуск во время запоя. По существовавшему уставу купеческой гильдии, подписанному Александром Первым в 1807 году, всякий купец имел право на ежегодный отдых по «болезни души». Так поэтично именовался запой. Разрешалась «малая» (длительностью 2 недели) и «большая» (сроком на месяц) «болезни души».
Подивившись вывертам собственного сознания, я поймал себя на мысли: а что мне, собственно, здесь нужно для жизни? Что оставить, а от чего можно и избавиться? Решил я, например, табак и все его принадлежности пустить с молотка. Не мой это товар, да и привычка дурная. А пистолет? Да что мне с ним делать⁈ В кого тут стрелять? Ружьишко ведь есть — уже успел заприметить его на стене. Пусть лучше оно и останется — вещь надёжная.
А вот что купить — вопрос философский. Полдня ломал голову и осторожно расспрашивал кого только можно, чтобы не показаться совсем уж «не в курсе». И вот до чего докопался: картошку мы, оказывается, тут не выращиваем! Ну, это совсем не дело. Уже ведь июнь на дворе, но картошку посадить ещё можно успеть, в наших краях под Костромой она вызреть успеет. Остальные овощи в изобилии росли в огородах: репа, горох, чеснок, капуста, огурцы с помидорами, свекла да лук, редька, тыква… Даже зелени всякой хватало.
Остаток дня я провел, разбираясь со списками своих крепостных, ведь местное письмо читалось с трудом. Впрочем, читаю и понимаю его я все лучше и лучше.
Утром проснулся почти свежий, если можно так сказать. Ночью духота, конечно, докучала, но вроде выспался. Да и планы уже начали вырисовываться — чувствую, что впереди много забот, да и раздумий немало.
Глава 4
Встаю, потягиваюсь и делаю небольшую зарядку. Потом утренний туалет, стакан молока (я его люблю, оказывается) ну и кусок пирога с молодым щавелем, или «щавей», как сказала Матрена. У нас в Костромской губернии все так говорят.
— Матрена, а где у нас чернила?
Всё утро я тренировал почерк, и, надо сказать, мышечная память работала и тут.
— Никак всё извели? Это что же вы пишете-то? — изумилась моя домоправительница.
— Стихи пишу, — недовольный
