Барочные жемчужины Новороссии (СИ) - Greko
К таким его переменам настроения мы привыкли почти сразу. И не обращали внимания. Потому что все остальные его достоинства были настолько хороши, что мы были благодарны судьбе за то, что «Кузьмич» был к нам приставлен. Он был вежлив, но не лебезил. Он был ловок и лихо управлялся со всем, что попадало ему в руки: будь то тяжелый топор, например, или хрупкая чашка. Подозреваю, что и с оружием он управлялся так же лихо и солдатом, судя по всему, был хорошим. Он слегка, но заметно прихрамывал.
Я не спрашивал его о причине хромоты. Решил про себя, что раз он был хорошим солдатом, то за спинами не прятался, в атаку ходил бесстрашно. Так и словил пулю. Кстати, с этим своим физическим недостатком он также справлялся с легкостью, никогда не сетовал и не жаловался на несправедливую к нему судьбу. А я понимал, что никому не следовало полагать, что раз «Кузьмич» хромает, то от него можно легко ускользнуть. Я был уверен, что от «Кузьмича» не убежишь.
Мы, в общем-то, и не пытались. «Кузьмич» понимал, что опасности мы для него не представляли. И на прогулках совсем не мешал нам. Наоборот, всегда занимался с Янисом. Может, потому что у Кузьмича не было своей семьи и детей. Может, и была раньше, но случилось что-то такое, что и служило причиной быстрой смены его настроения. Я не лез и не спрашивал. Как-то было понятно, что не нужно об этом интересоваться у «Кузьмича».
Вот и сейчас, выйдя с нами, он тут же ушел с Янисом вперед. Держал его за руку, показывал на все, что можно охватить глазом, от песчинки под ногами до облаков на небе, и учил племянника русскому языку.
Мы неторопливо шли следом. Молчали. Изредка я косился на сестру. По правде, меня беспокоило её состояние. И хотя прямо сейчас она с улыбкой смотрела на сына, который старательно повторял за Кузьмичом простые слова, было заметно, что она не в своей тарелке.
— Потерпи чуть-чуть, сестра, — попытался её успокоить, — скоро нас выпустят.
— Коста! — сестра усмехнулась. — Неужели ты думаешь, что меня так тяготит наше нынешнее положение⁈
— Честно говоря, да. Я так и думал.
— Может быть, для тебя это и выглядит, как тюрьма… Но для меня… — сестра задумалась. — Я с того момента, как меня вырвали из отчего дома, не чувствовала себя такой свободной. Все время по «тюрьмам». Да, они были разные: были страшные, были наподобие золотой клетки. Но все равно — тюрьмы. А здесь… Я хожу с открытым лицом и не боюсь, что меня побьют палками за лишний взгляд или слово. Честно говоря, платье неудобное. Но и к этому я привыкну. А главное, что Янис уже не будет мусульманином. Мы же его окрестим?
— Конечно, сестра. Так быстро, как сможем.
Мария улыбнулась, перевела взгляд на сына.
— Тогда что же тебя так беспокоит? — продолжил я допытываться.
— Просто… — сестра пожала плечами.
— Все такое непривычное? — подсказал ей версию.
— Да! — сестра с радостью и благодарностью ухватилась за «спасательный круг».
— Ничего! Ты девушка крепкая! — я обнял Марию, поцеловал её в макушку. — Ты привыкнешь, справишься!
Сестра крепко прижалась ко мне, спрятав свое лицо на моей груди.
«Не хочет показать, что плачет».
Я не сомневался, что вовсе не новизна положения тяготит её. Мария понимала, что поступила правильно. Но до неё стало доходить, что она лишилась мужа, которого, как сейчас ей стало совершенно очевидно, все-таки любила. Но более всего её расстраивало то, что она своим решением лишила сына отца.
Как бы она не старалась улыбаться и демонстрировать мне, что все хорошо, я знал, что все было не так хорошо. Я слышал, как Янис каждый день пытает её вопросами об отце: когда, когда, когда? Мария в этот момент могла только обнять сына и врать ему, что Умут-ага скоро к ним присоединится.
И я уже понимал со всей очевидностью, что мы оба не сможем заменить Янису отца. Я никак не мог дать ему столько любви, как бы ни старался, да и не успею. И сестра, которая изо всех сил пыталась сейчас заткнуть возникшую пробоину, тоже не справлялась с беспрерывным потоком вопросов сына и с его тоской по человеку, который относился к нему, как к божеству. Настолько сильна была любовь Умут-аги к своему первенцу. А мы лишили Яниса этой любви.
Я продолжал обнимать сестру. Взглянул поверх её головы на племянника.
«Поэтому Янис так прикипел к „Кузьмичу“, — думал я, наблюдая за ними. — Он получает от доброго солдата сейчас так необходимую ему дозу ежесекундного обожания, которую имел от отца в избытке».
Янис в этот момент забирал протянутый ему «Кузьмичом» камень.
— Камень! — медленно проговорил «Кузьмич».
— Камень! — старательно повторил Янис.
«Камень, ножницы, бумага!» — мелькнуло у меня в голове…
В наш распорядок дня включили регулярные посещения лазарета. Странно встретивший нас в первую ночь доктор полностью переменился. Осмотры были поверхностны, врач — весел, любезен и ненавязчив.
Но на десятый день его словно подменили. Он встретил меня хмуро и, ничего не объясняя, лишь процедил:
— Вас ожидают. Пройдите в процедурный кабинет.
Сердце сжалось в тревоге. Что случилось? Неужели, меня оставят в лазарете?
Мне указали на дверь.
[1] Авторы, во избежание упрёков, сообщают: сцена взята из непереведённой на русский язык книги американца Дж. Стефенса «Происшествия во время путешествия по русской и турецкой империям». Стефенс был в Одессе одновременно с нашим героем.
Глава 3
Тайная вылазка
В серой унылой комнатке меня поджидал невзрачный — под стать лазарету — офицер с усталым лицом, с покрасневшими от бессонной ночи глазами и в мундире, присыпанном белой пылью.
— Константин Спиридонович? — приветствовал меня таможенник, судя по его знакам различия.
Я растерялся, удивленно на него взглянул — так меня еще никто не называл за время пребывания Костой Варвакисом.
Он рассмеялся, видя мое недоумение:
— Привыкайте, вы в Российской Империи! Промеж своих мы общаемся по имени-отчеству.
Я уже начал догадываться, что означает эта сцена. Офицер рассеял последние сомнения.
— Я получил письмо от Фонтона. Тысячу извинений за задержку, но сами понимаете… Дипломатическая почта… пока ее разберут в экспедиции… пока мне переправят… Секретность опять-таки…
Я выдохнул и, не спрашивая разрешения, уселся на стул напротив офицера.
— Я не представился, — еще раз извинился мой собеседник, не обратив внимания на мою бестактность. — Николай Евстафьевич Проскурин, штабс-капитан по ведомству таможенно-карантинной службы.
— Мне говорили, что будет офицер из морского штаба.
— Ну, пардону в таком случае прошу! Служил-с в пехоте, в море исключительно ноги мочил, за контрабандистами гоняясь. Впрочем, вопрос ваш разумен. Я бы и сам затосковал, случись такая оказия. Но есть способ с ней разобраться. Вот вам письмо Феликса Петровича. Читать не дам, но показать — покажу.
Проскурин сунул руку за обшлаг мундира и вытащил конверт со сломанными сургучными печатями. Извлек листок бумаги, повертел перед моими глазами, ткнув пальцем в подпись.
— Пишет мне тут Фонтон, что вы человек сообразительный и прочие комплименты. Да я и сам вижу: выдержки вам не занимать. Ну, стало быть, политесы разводить не стану, объясню все чин по чину. Спенсеру решено препятствий не чинить, извиняюсь за каламбур. Пусть развлекается в Одессе. Город у нас — веселый.
— Никакого наблюдения? — искренне удивился я.
— В Одессе-то? Тут не Константинополь, где любой иностранец — как бельмо на глазу. Тут скорее русский человек в толпе будет выделяться. Вам еще предстоит все это своими глазами увидеть. Какой смысл его настораживать плотной опекой? Какие секреты ему откроются? Шпионскую сеть создаст? Так ее и создавать нет нужды — любой свободно заезжает. Твори, что душа пожелает.
— Я бы не сказал, что свободно…
— Ну, карантин. Ну, посидите две недели… Осталось — всего ничего. В общем, решено так: ваша задача — укрепить доверие, чтобы дальнейший вояж данного господина не обошелся без вашего участия. Если возникнет нужда связаться со мной или моими коллегами в будущем, называйте его в записках «Бююк».
