Начальник милиции. Книга 6 (СИ) - Дамиров Рафаэль
За спиной раздается грохот. Я оглядываюсь. Крыша корпуса сползает и рушится внутрь, оседая в клубах дыма и искр. Еще секунда — и я бы остался там, погребенный под горящими обломками.
Сердце колотится. Грудь тяжело вздымается, я хватаю воздух ртом. Смотрю на огонь, который добивает остатки строения, и понимаю — автомат остался внутри, и я безоружен. Это большая потеря, но ничего. Главное — я выбрался. Живой. Живой, мать твою!
Я с трудом поднялся на ноги. Дым все еще жег горло, а руки дрожали от перенесенного напряжения. Автомат остался в огне — значит, мне нужно нечто, хоть что-то, чем можно отбиваться. Я осмотрелся и, не найдя ничего лучше, схватил кусок арматуры, торчащий из земли у разрушенной стены корпуса.
Сжав холодный металл в руке, я направился к домику медсанчасти. Огонь позади освещал дорогу, отбрасывая длинные пляшущие тени. Федор Алексеевич, я иду тебе спасибо за чаёк сказать. Продышавшись, я даже чуть ускорил шаг.
Я ворвался внутрь домика с арматурой наперевес, но там никого не было. Лжесторож исчез, как будто его и не существовало. Только свечи все еще горели, отбрасывая на стены дрожащие тени. Я подошел к столу. Чайник еще теплый, а в брошенной кружке темнела лужица недопитого чая.
Что-то в этом лагере происходило. Что-то, о чем я еще не знал. Никто не знал…
Я принялся обыскивать помещение. В старом шкафу, среди стопок пыльных книг и пожелтевших бумаг, обнаружил пачку фотографий. Старые, потемневшие от времени снимки. Это портреты девять на двенадцать. На них — пионеры, подростки, улыбающиеся, жизнерадостные. Казалось, эти дети жили в другой, далекой эпохе, где не было страха и опасности.
Я перевернул одну из карточек. На обороте — черные символы, выведенные тушью. Рваные линии, загнутые концы, резкие пересечения. Какое-то зловещее переплетение знаков, напоминающее сатанинские символы или древние руны. Они выглядели чуждыми, как будто не отсюда. Что они значат? Зачем их тут писали?
Я посмотрел другие фотографии. На них тоже были эти странные знаки. И еще — даты. Самые ранние начинались с шестидесятых годов. Новый снимок — новая дата. А на одной из фотографий стояло сегодняшнее число.
Я замер. Сердце сжалось.
На снимке — девочка с косичками. Она улыбалась на фоне корпуса, в котором я чуть не сгорел. Что-то было жутко знакомым в этой улыбке, в разрезе глаз, в форме лица… Как будто я должен вот-вот узнать её. Почему ее внешность мне знакома?..
Я полез в карман, достал ту самую фотографию, что мне дал лесник. Посмотрел. Перевел взгляд обратно на найденное фото. Холод пробежал по спине. Это была одна и та же девочка — пропавшая дочь лесника.
Я сжал снимки, чувствуя, как гнев и страх перемешиваются во мне. Что, черт возьми, здесь происходит⁈
Охваченный бешеным предчувствием, я принялся переворачивать все вверх дном. Бумаги, коробки, полки — ничего не могло быть неважным. Наконец, под слоем пыли и старого тряпья я наткнулся на стопку пожелтевших газет. Подшивка, когда-то бережно собранная кем-то. Я разложил всё на столе и придвинул свечи, стал внимательно просматривать. Местная пресса шестидесятых годов. Экземпляры разбросаны, даты вперемешку. Если это подшивка, то нет хронологии, но что-то их связывает, и я пока не понимал, что именно.
Я присел, вглядываясь в старые заголовки, и почувствовал, как медленно, но неотвратимо тень неизвестного надвигается на меня. Я жадно хватал газеты, лихорадочно перелистывал пожелтевшие страницы, запах бумажной пыли щекотал ноздри. Заметки о пропавших детях мелькали перед глазами, одна за другой.
«Помогите найти ребенка!»
Фото. Лица детей. Улыбающиеся, живые, замершие во времени. Я сравнивал их с найденными фотографиями. Черт. Все сходилось.
Те же самые лица.
Меня охватила ледяная волна осознания. Пропавшие десятки лет назад дети. Они исчезали бесследно, словно растворялись в воздухе. А фотографии с их изображениями, исписанные странными знаками, хранились здесь, среди рухляди и пыли.
Сторож! Фёдор Алексеевич…
Сердце забилось с бешеной силой. Это он. Он их всех убил. Он. Лагерь «Чайка», дети, их загадочные исчезновения — всё сходилось, всё указывало на него.
Я рывком отбросил старую газету и, копаясь среди хлама, наткнулся на пожелтевший плотный лист. Это почетная грамота пионервожатому, датированная 1961 годом.
«Награждается Фёдор Алексеевич Громыкин за преданность делу воспитания пионеров и активное участие в жизни лагеря "Чайка».
Кровь застыла в жилах. Громыкин Фёдор Алексеевич, это был он. Я резко развернулся, перевернул еще одну груду старых бумаг и нашел фотографию. На ней — сам Фёдор. Молодой парень лет двадцати в пионерском галстуке, с юношескими усиками, стоит у флагштока в почётном карауле. Глаза горят энтузиазмом, улыбка добродушная.
На этом фото он был другим человеком. Казался правильным, искренним. Но теперь…
— Сука! — вырвалось у меня сквозь стиснутые зубы.
Я сжал снимок в пальцах, чувствуя, как внутри закипает ярость. Перед глазами стояли исчезнувшие дети, пропавшие десятилетия назад.
Я скрипнул зубами. Если он всё ещё здесь, я его найду. И на этот раз он не уйдет.
Я вышел из домика, воздух был пропитан влагой и гарью, полосы черного дыма стелились над лагерем. Холодок пробежал по спине. Лагерь был пуст, но ощущение чужого присутствия не покидало. Что-то не так. Шаг за шагом я двигался вперед, внимательно осматриваясь. Нужно обойти каждый корпус, обследовать каждый уголок. Тишина давила. Лагерь словно застыл в безмолвии, ожидая чего-то. И тут…
Сбоку мелькнула тень.
Резкий шорох. Я успел инстинктивно пригнуться, и в ту же секунду мимо уха прошла массивная доска с торчащим ржавым гвоздем. Острие рассекло воздух, вонзаясь в пустоту там, где секунду назад была моя голова.
Он ударил вновь. Боль обожгла плечо — все же зацепил, падла! Гвоздь скользнул по плечу, оставляя глубокую рваную полосу, распоров куртку. Я развернулся, но уже не успел защититься — удар пришелся в руку. Арматурина вылетела из ладони, со звоном ударившись о бетонный бордюр.
Передо мной стоял сторож.
Но это был уже не тот сутулый, безобидный мужчина в старом ватнике. Очки его исчезли, лицо исказилось в оскале, глаза сверкали злобой. В темноте его силуэт выглядел пугающе — чуть согбенный, с выставленными вперед руками и громадной доской. Капли моей крови стекали с острия гвоздя.
— Громыкин… — процедил я, сжимая окровавленное плечо. — Брось дровину! Для тебя все кончено.
Он не ответил. Лишь склонил голову, приседая, как зверь перед прыжком. Лицо вытянулось, ноздри раздувались, грудь ходила ходуном. Он был готов убивать. Он хотел убивать.
Я резко отскочил назад — доска с треском врезалась в землю. Ещё один взмах — я уклонился, но потерял равновесие и чуть не упал. Он двигался быстро, не оставляя времени на передышку.
Сторож рванулся вперед, держа доску как дубину, силясь размозжить мне голову, уничтожить меня этим ударом. Я едва успел увернуться, но почувствовал, что в этот раз орудие прошло совсем близко. Сердце билось где-то в горле. Черт! Безоружный, раненый — против безумного убийцы с огромной деревяшкой! Но Морозов никогда не сдается. Нет.
— Хочешь поиграть, сука⁈ — усмехнулся я, пытаясь выгадать хоть пару секунд на передышку, а сам скользил глазами по траве в поисках кирпича или камня.
— А ты выносливый, — прохрипел Федор. — Двойная доза отвара тебя не взяла…
— Зачем ты убил ребятишек, падла?
— Сдохни! — заревел сторож.
С этими словами противник снова кинулся на меня. Я сделал шаг в сторону, нырнул вниз, уходя от удара. Он попытался дотянуться до меня, но я перехватил его запястье. Рывком дернул, вкладывая всю силу. Он пошатнулся, потерял баланс, но все еще не отпускал свое импровизированное оружие.
Я лишь успел ударить локтем в грудь — он закашлялся, но всё равно не отступил. Ещё удар — на этот раз в подбородок. Удар несильный, тело-то еще не слушалось меня полностью. Громыкин пошатнулся, но устоял — и в следующую секунду снова бросился на меня. Я сделал вид, что хочу уйти влево, но в последний момент ринулся на противника, стремясь на опережение.
