Чемпионы Черноморского флота (СИ) - Greko
Мы с трудом затащили орудийный ствол на вершину холма.
— Отдыхаем! — приказал я.
Аккуратно опустили темно-коричневую «дуру». Утерли пот со лбов. Моя рука уже лежала на запальном отверстие. «Ерш», зажатый между пальцев, воткнут в нужную дырочку. По моему кивку Курчок-Али закричал, указывая вниз:
— Урус кэзэк!
«Помогай» не из нашей команды завертел головой.
Цекери выстрелил из пистолета. «Кряжистый пень» и толпа наших сопровождающих уставились туда, где на гребне холма блеснули русские штыки. Скрытый в пороховом дыму, я заколотил молотком по затычке-гвоздю. Внешне мой молоток был похож на те деревянные, которыми пользовались горцы, чтобы подбивать шомпол для зарядки ружей. Но только внешне. На самом деле этим молоточком, при желании, можно было пробить черепушку. Подготовили в крепости нужную «приблуду» вместе с гарнизонным артиллерийским офицером.
Единорог был заклепан. Если в ближайшие сутки «ерша» не извлекут, металл окислится и сцепится намертво с телом орудия. Только сверлить. Уверен, что такой простой и известный каждому хозяину дома способ из будущего черкесам недоступен.
«Ну что, князь Берзег, потанцуем?»
[1] Кама — одно из названий черкесского кинжала. Гурда — кавказская шашка.
Глава 16
Вася. Владикавказ, август 1838 года.
Дорохов действительно получил назначение в 1-ый Малороссийский казачий полк, переведённый на Кавказ вместе со 2-ым лет пять назад. Бравые хлопцы из Черниговской и Полтавской губернии служили на кордонной линии Левого крыла Кавказского Отдельного корпуса. Квартировали в станицах у Владикавказа и Георгиевска. Ничем особо себя еще не проявили. Как донцов в Черкесии, на Левом фланге их отряжали в оказии, патрули, в сопровождение-конвои. На фоне терских казаков-гребенцов выглядели они жидковато. Но Руфин не унывал. Ему бы скинуть серую шинель и избавиться от солдатского ружья, взять в руки шашку, сесть на коня — он всем покажет, чего стоит!
Странное дело, неумеренный во всем, фанфорон и хвастун, он обладал своеобразным внутренним достоинством и скромностью, понятной не сразу и не каждому. Про свои подвиги рассказывал много, с кучей ненужных пустых подробностей. А важное, действительно ценное, опускал.
В персидскую кампанию он — на самых опасных участках. Вместе с двумя сослуживцами, разжалованными декабристами Пущиным и Коновницыным, под покровом ночи проник во вражескую крепость Сардар-Абад.
— За ту рекогносцировку, — с упоением, но без низкопоклонства делился он, — сам Паскевич приказал подать в траншею шампанского и распил его с нами, с простыми солдатами!
Разве в пьянке с фельдмаршалом дело? Для тех, кто понимал суть — а Лосев и Вася понимали, — куда важнее были реальные подвиги. Как Руфин в кавалерийской атаке с серпуховскими уланами захватил двух офицеров под Джан-Булахом. А под Карсом — орудие в тылу у турок, из которого открыл огонь, сея ужас в рядах противника. При штурме Ахалциха снова в первых рядах. Под Эриванью рана в грудь и контузия в голову осколком гранаты.
Восторженные отзывы командиров, стремительное повышение по службе, золотое оружие за храбрость — вот о чем вещал Дорохов в кругу московских знакомых. Те морщились. За спиной называли бахвалом. Плохо понимали, что не в наградах суть, а в личном мужестве. Зато в обществе кавказских офицеров Руфин был среди своих. Тут все были такими — удальцами, сорвиголовами и балаболами, давно позабывшими о границах благоразумия. По крайней мере, до тех пор, пока не набирались опыта и не нацепляли на мундиры генеральских эполет.
«Куда я попал? — думал Вася без особого восторга, когда вместе с Лосевым вытянули из Руфина подробности. — С такими отцами-командирами не сносить мне головы!»
… Владикавказ встретил уставших путешественников жарой и пылью. И своим удивительным для фронтира видом не грозной крепости, а небольшого провинциального города. Прошлогодний визит императора совершенно его изменил внешне, но не вышиб из него особый кавказский дух.
— Здесь, Руфин, — разглагольствовал Лосев, — ты совершенно не встретишь той местечковой отравляющей атмосферы провинции с ее мелкими интригами, завистью и подсиживанием, перемыванием костей и мелкими пакостями. Женское общество тут своеобразно и составлено из столь разнородного элемента, что диву даешься, как оно уживается. Дамы здесь воинственны. Жена плац-майора, истинная бельфама, изволила приревновать своего любовника. Ворвалась в его квартиру и выстрелом из пистолета навсегда лишила его возможности создавать ей повод для ревности!
— Ты шутишь⁈ — захохотал Руфин, привлекая внимание проходивших офицеров.
Их не удивили почерневшие от солнца и грязи лица троицы прибывших, не их повидавшие виды мундиры и даже не раскованная манера держаться с поручиком у сопровождавших его «серых шинелей». К такому тут привыкли. Но столь заразительный и жизнерадостный смех — на это стоило посмотреть.
— Дорохов⁈ Ты⁈ Опять напроказил⁈ — Руфина узнали.
Вмиг его окружила гомонящая толпа «кавказцев».
«Пропал наш спутник, — сделал вывод Вася. — Попойки и карты. Походы к этим самым „бельфамам“. Будет, где разгуляться бывшему капитану».
Вася был не далёк от истины. Во Владикавказ слеталась «золотая» столичная молодежь в погоне за наградами и чинами. Пир стоял горой. Деньги сыпались без счета. Лавочники делали состояния на торговле «туземным костюмом», ибо каждый уважающий себя щеголь из глубинной России сразу обзаводился тремя комплектами. В Ставрополе было еще хуже. Там крутились огромные деньги вокруг подрядов на снабжение всего Кавказского корпуса. И нувориши из комиссионеров и купцов тоже участвовали в погоне за удовольствиями, дабы заезжие аристократы не задирали особо нос.
Старые «кавказцы» — в смысле не возраста, а сроков пребывания на Кавказе — ревновали и презирали «залетных». Чинов и наград хотелось всем без исключения. Как полюбить или относиться как к боевому товарищу к тому, кто лишил тебя очередного повышения? Причем, не в силу заслуг, а всего лишь полезных знакомств и протекций? Если в офицерской семье эта нелюбовь скрадывалась воспитанием, то в солдатском сообществе все было проще и грязнее. Известны были случаи, когда те же куринцы не приходили на помощь переведенным на Кавказ ротам, не считая их «своими». Немыслимая история среди «старых» полков…!
Вокруг Дорохова толпились все вперемежку. И те, кто помнил его по персидскому походу и турецкой кампании. И те, с кем он гульбанил в гвардейских казармах или понтировал за ломберными столами в великосветских салонах. Неожиданно его фигура выросла до космических масштабов. Как великого миротворца, способного примирить непримиримых.
К его чести, он не поддался мгновенному искушению:
— Сперва к коменданту вместе с друзьями! — он обнял Васю ко всеобщему удивлению.
Нравы были простые, но обнимашки легендарной личности с простым унтером? С’est un mauvais ton!
У коменданта не задержались. Пришла пора прощаться. Долгожданная бумага о производстве Дорохова — Соизволение Государя на пожалование чином — была получена. Он стал не просто унтером. Юнкером. То есть почти офицером. Тем, кому могут доверить собственную команду. Неплохой взлет за несколько часов барахтанья в соленой воде. Сословная система во плоти: его сослуживцы получили по 100 рублей и были счастливы!
А еще воспоминания! Да-да, все еще были живы генералы, для которых Руфин — живая копия рыжеволосого отца, лихого рубаки и боевого товарища[1]. Как тут ни поспособствовать его выдвижению⁈
Вася не завидовал. Ему было наплевать. В офицеры он точно не рвался. Выдастся случай и сподобит Господь новым Георгием, отдаст его тому, кто нуждается в повышении. Другое дело — тихая, зажиточная и спокойная должность фельдфебеля! В его ранце маршальский жезл отсутствовал, что бы там ни утверждал Людовик XVIII. Подумаешь, авторитет! Корону сохранить не смог, а все туда же: афоризмами сыпать! Впрочем, Вася и не знал таких тонкостей нелегкой монаршей судьбы.
