Нищий барин (СИ) - Иванов Дмитрий
Возвращаемся назад, но идем не в поместье, а в церковь. Там ставим свечки святым, и я заказываю поминовение. Ара тоже ставит кому-то свечу, вызвав искреннее удивление отца Германа — наверное, в первый раз такое с моим конюхом. Он и гривенника не пожалел в медный кувшин для пожертвований бросить. Думаю того, что остался от разврата с Прасковьей. Я же опустил туда рубль серебром.
Вызываю старосту и велю привести в божеский вид все могилы на погосте, даже те, у которых нет живых родственников. Иван, хоть и вижу, что не шибко рад такому заданию, но не спорит. Понимает, что сейчас делать крестьянам особо нечего — полевых работ нет, посадки закончились. Даже свадьбы играют в это время.
— Да, — вспомнил я. — На хуторе Утюжкино, слышал, невеста имеется. Кому её дадим?
— Так сватался уже Афанасий, сын Гавриила! Отказали ему! Злоблив без меры он, да и голодранцы оне… Ума не приложу. Может в соседних деревнях есть кто? Так это либо девку продавать, либо жениха выкупать… А приданное у неё есть, так что желающие будут, — пояснил расклад староста.
— Ладно, подумаю, — отсылаю Ивана.
А вечером возвратился на Мальчике Владимир, держась руками за окровавленный бок.
— Ножик был заныкан у беглого! — пояснил он причину травмы.
— Да как же так⁈ Обыскать надо было! — досадую я и командую:
— Показывай, что там у тебя за рана. Катька! Свету больше дай!
Девка вынырнула из тьмы, неся в руках высокий канделябр с тремя свечами, а я, глядя на перекошенные на стене тени от дрожащего пламени, в раздражении бросил:
— Да когда уже это чертово электричество изобретут⁈
Глава 32
— Опять убёг? — обрабатывая резаную рану, интересуюсь у Владимира.
— Куда там! Новых тумаков получил! — морщась, хвастается тот.
Хотя вполне может кривиться не от боли, а от такого дурацкого использования ценного продукта. Но мне плевать — терять полезного человека из-за жадности не хочу.
И вообще, в последнее время стал я к своему люду иначе относиться. Не как к имуществу, а… по-человечески, что ли. Володя, он, конечно, не дворня, а человек на зарплате, — кстати, надо бы ему подкинуть деньжат за все его заслуги — но не менее мне дорог, чем казалось бы всю жизнь знакомая Матрёна.
А ту я сегодня еле угомонил — рвалась на хозяйство, как на войну. То ей в покоях душно, то окно большое — всё не так. Кровать, видишь ли, слишком мягкая… как будто это минус. Но понимаю: надоело ей без дела лежать. Завтра придётся выпускать, пущай уже ухватом размахивает.
Можно бы и сегодня, но есть планы, наконец, навестить Фросю…
— Ик… ик… — тихонько плачет девушка, сидя маленьким нахохлившимся птенчиком на кровати, по-детски поджав под себя ноги.
Сразу смекнула, зачем я пришёл почти ночью к ней в каморку. А меня передёрнуло от стыда. Да, можно сколько угодно убеждать себя, что времена другие, что такие визиты — тут дело обычное… Вон та же Прасковья соседом моим используется очень активно… Но воспитание Германа Карловича, ещё советское, категорически против. «Стыдно, товарищ!» — строго говорит оно голосом школьного комсорга, хотя я только пионером и был.
Решено — не буду девку неволить! Да она вообще ребёнок ещё, хоть в этом времени шестнадцать-семнадцать лет — уже вполне брачный возраст. Но Евфросинья по местным меркам обижена фигурой — никакой тебе дородности, пышных форм или округлых румяных щёк. И семья у неё бедная — приданого за дочкой дать не могут. Вот и мыкается девка почти в перестарках.
— Чего ревешь? — ворчу я, хмурясь. — По делу зашёл… Матрёна пить просила! Ты не думай — я тебя обижать не стану.
А утром на кухне уже вовсю хозяйничает Матрёна, и доносится запах каши, пирогов и чего-то мясного с луком — скорее всего, курицы. Угадать нетрудно — Матрёна знает мои вкусы, как родная мать. Постов я не держу, и нянька с этим давно смирилась, и бранить любимца, то есть меня, уже не пытается.
Завтракаю. В углу топчется Тимоха, которому добро сегодня на совместный завтрак я не дал. Потому как этот скотиняка опять провинился! Рука так и чешется всадить хорошего подзатыльника — чтоб дошло через затылок, если уж через уши не идёт. Но… нельзя, потеряю Адама в теле Тимохи опять.
— Ну, что скажешь в своё оправдание?
— Что скажу?.. Я сильно за спиногрызами не слежу, баба моя этим занимается… Вот и не усмотрел — загноилась ранка у старшего. Почистил конечно, перевязал чистым — все как надо… Наливочки бы — сам знаешь, обработка нужна. И, к слову, я тут надумал мазь Вишневского замутить, только дёготь раздобыть надо…
— Фигню не говори. Там вроде ещё что-то типа висмута в составе. Ты химик? Вот и я нет! Кстати, йод у меня имеется. Купил в аптеке, в Костроме ещё.
— Там аптеки есть⁈ — искренне удивился Тимоха.
Оно и понятно, ведь по аптекам я ходил в одиночку. Да и не в одной побывал. В двух!
Из прошлого, ну или будущего, — смотря как повернуть — я, будучи коренным костромичом, кое-что про историю своего родного города знал. И первым делом, попав в этот уездный центр, отправился на будущую улицу Островского, которая сейчас Мшанского. Туда, где, как я помнил, располагалась аптека провизора Геслинга.
Заглянул я и на будущую улицу Горную — сейчас это ещё переулок Богословский. Там, в неприметном домике с небольшим огородиком, расположилась ещё одна аптека. Владел ею некто Гакен.
Увы, никого из мэтров-провизоров вживую увидеть не удалось. Гакен стар и вообще, говорят, редко поднимается с постели. Но кое-какой товар всё же приобрел, и самое ценное — кристаллы йода, привезенные из далёкой Британии.
Что ещё купил? Настойки трав — мяты там, зверобоя. Был ещё хинин — его тоже взял на случай лихорадки. Захватил также камфору — для растираний, и нашатырь — вдруг кому дурно станет. И все, пожалуй. Мыло и зубной порошок я за лекарства не считаю. А остальное рискованно сейчас, не зная состава, использовать. А ну какая ртуть в составе?
— Жечь будет, — пробормотал с сомнением ара. — А зелёнки нет?
— Не знаю. Может, и есть, а может, не придумали, — отмахнулся я.
— Тебе что, оглоед, делать нечего? — в зал неслышно вошла Матрёна с какой-то заливной рыбой в руках и выгнала Тимоху домой.
Он ушёл лечить сына, с завистью бросив взгляд на мой богатый барский стол. Да ничего — не голодает, чай! Дома поест!
Так-с… Чем бы мне заняться после обеда? Была бы, например, псарня, можно было туда пойти. Но вольеры пустые стоят во дворе. Володя пока ранен и обласканный заботой моей домоправительницы, отлеживается у себя дома, поэтому тренировки тоже отпадают. Да и настроение не то, чтоб саблей махать. В церковь сходить?.. Что за глупые мысли в голову лезут?
— Барин, до тебя Кондрат с дамой просются… — в зал осторожно просовывается голова Мирона.
— «Просются» — проси, — отмахиваюсь я, даже не пытаясь выяснить, кто такие. Мирон косноязычен — сам разберусь быстрее.
— Исполать тебе, батюшка ты наш благодетель!
Вошёл мой крепостной — невысокий мужик средних лет, в обносках, грязноватый, но с лицом светящимся и каким-то нелепым религиозным пылом. Сразу выискал красный угол с иконами, и перекрестившись, наверное, раз пятнадцать подряд, зашевелил губами. Наверное молитовку шепчет… Ну, не меня же хает⁈ Женщина в противоположность мужичку одета хоть и небогато, но опрятно: длинное, бордовое платье в пол, узорчатый пояс, на голове — шелковый платок.
Лет ей за сорок. А главное — не моя она. В смысле — не из моих крепостных. У меня таких нет — я бы приметил. Почти всех своих я видел, когда храм освящали, и такую уж точно бы не пропустил.
Баба тоже разок перекрестилась — но без особого энтузиазма, скорее по привычке. И теперь стоит, осматривает обстановку моего жилища. Носа не морщит, но и удивления не выказывает. Хотя, надо сказать, у меня-то дом посолиднее будет, чем у того же соседа Елисея — и ковры, и мебель барская.
— Просьбишка у мя имеется… — начинает было Кондрат, но я его перебиваю жестом.
