Нищий барин (СИ) - Иванов Дмитрий
— Да о чем базар, братан… — потягиваясь, зеваю я.
Тимоха ушёл, унося остатки рыбы, а
я, допив молоко, потянулся за ним следом — до ветру.
В деревне далеко не у каждого свой сортир имеется, многие обычно в лопухи ходят, которые тут несут главную санитарную нагрузку округи. Всё позасрали у себя в огородах. Но маменька моя была женщина с понятиями и посему озаботилась почти монументальным строением с дверцей на крючочке и лавочкой.
А ведь не был я ещё ни разу на могиле родителей, как попал в это тело! Завтра, пожалуй, схожу на погост.
— Я тебе, стервь, что сказал? Не жаловаться! — слышу низкий голос Мирона в темноте за баней.
— Отпусти! Барину скажу — запорет тебя! — огрызается Тимоха, и голос у него совсем не робкий.
М-да. Всё-таки Мирон решил, что Тимоха его сдал. Что, в общем-то, правда. Но ведь доказательств-то нет.
Уже хотел было повернуться и идти в дом… Авось разойдутся.
Только подумал это, как раздался удар и сдавленный вскрик. Пожалуй, пора вмешаться.
— Вы что тут затеяли? — грозно спрашиваю я, заглянув в простенок между забором и баней, где мы дрова храним. Но их, кстати, мало почему-то.
— Барин?.. Ты ли?.. А тут Тимоха… убился… — доносится растерянный голос Мирона из темноты.
— Что? — натурально возмутился я. — Тащи его на свет!
А света того немного. Я всегда со свечой по нужде хожу. Она хоть и денег стоит, но если луны нет, то по-другому никак.
Смотрю — Тимоха в отключке. Но следов крови не видно.
— Ты чего сделал? — заряжаю увесистую оплеуху своему дворовому.
Тот морды не отворачивает, только глаза в пол. Но, по всему видно, не сильно-то ему и больно. Припоминаю, что и раньше, в основном по пьяной лавочке, поколачивал я своих крепостных. Скотина как есть. Но тут я прав!
— Прости, барин. Поучил немного, чтобы напраслину на меня не собирал! — глухо и виновато бубнит Мирон.
— Тащи в дом, деспот! — приказываю провинившемуся.
М-да. Без сознания ара, а ни шишака, ни ссадины, ни даже намёка на ушиб! Мирон клянётся и божится, что «один раз в лоб, и то слегонца».
— Забыл, что слаб он! Прости, барин!
— Рассказывай! Что у вас случилось? Всё равно допытаюсь. Ты, я знаю, упорный. Бить тебя — только время терять, но этот, — я кивнул на Тимоху, — вмиг всё расскажет. Только розг ему всыпят, так и не умолчит. Так что не усугубляй вину, Мирон. Видишь же — я злой.
— Виноват я, барин! Корыстлив больно! Уже и отцу Герману в том каялся… Барыня Анна из Пелетино совсем слаба стала, заговаривается, а последние три дня и не ест ничего! Отойдет не сегодня завтра. Я и подбил Ивана Мокрого, что у них за старосту, продать мне струмент какой.
— Сам посуди… — продолжает каяться Мирон. — Барыня прикажет долго жить — а наследников у неё нет. Выморочная деревенька будет, в казну заберут. А кто потом будет разбираться — был там топор али не было? Я ж не красть хотел — купить. За свои. А потом… продать. По осени, в Буе, когда к дочке поеду. Там бы и продал.
— То есть, не ты у меня украл и Ивану сбагрил, а наоборот? Ой ли⁈ Не ври, ц…э-э-э… барину врёшь!
— Вот те крест! — размашисто крестится не такой уж и виновный, как оказалось, Мирон.
— А деньги откуда? — допытываюсь я.
— Так платите мне по двенадцать рублев. Три месяца долг ваш всего… Да не жалуюсь, у меня и запасец есть. Живу, почитай, на всём готовом. Баба моя давно уж на погосте. Дочке даю. Пропиваю, конечно… У Матрёны не «допросися», но деньга есть. Я как сапоги взял в прошлом годе…
— Так! Всё ясно: спекулировать ворованным надумал! — отмахнулся от подробностей я.
— А его за что бил? — киваю на Тимоху.
— Чёрт его знает, барин… — буркнул Мирон, почесав загривок. — Следит за мной, стервец. Как ушибся, дюже дерзок стал! Раньше боялся глаз поднять, а теперь — ему слово, он тебе два, — Тимоха почти дословно повторил претензии отца Германа.
— А что там с этой Анной? Она, случаем, не продаёт деревню? — пришла мне в голову неожиданная мысль.
— Да кто ж купит, барин? Там долгов — как блох на собаке! А барыне той где потом доживать?
— Смотри, барин, глаз у Тимохи дергается! Притворяется, шельмец! — Мирон возмущенно указал на конюха, у которого закрытые глаза и правда вели себя живо — подрагивали.
— Ой, голова гудит как… Барин, а барин! Квасу бы мне, Христа ради… помираю!
— Беги на кухню, принеси квас, — командую я дворовому, радуясь, что мой кореш пришёл в себя.
— Что, ара, съел? Мирон не продавал ничего, а покупал! Вы, армяне, по себе не судите других!
— Не возьму я в толк, барин… какие армяне? Не судил я никого…
— Адам, не придуривайся! — строго говорю я.
— Адам?.. Какой Адам?.. Не Адам я. Тимоха. Твой конюх… Неужто не признали? Ай, Лексей Лексеич… опять напилси… Да? — недоуменно отвечает конюх.
Во дела! Это что получается — ему по башке дали, и попаданец из головы вылетел?
Смотрю на Тимоху — в глазах пустота, незамутнённая знаниями XXI века. Голос, манеры — деревенского простачка.
— Тимоха… — говорю медленно, будто боясь осознать очевидное. — А, скажи, кто такой Шекспир?
— Кто? — искренне хлопает глазами. — Шекспир?.. Это не тот, что лошадей на ярмарке продаёт? Али из барского круга кто?
— А что такое айфон? — добиваю я.
— Айфон?.. — мнётся конюх, морща лоб. — Это… кличка, что ли? У Пелагеи был гусь такой, кусачий, Айфоном звался, слыхал…
Всё. Нет больше Адама.
Глава 31
Глава 31
Тимоха вертит головой, а во мне зашевелился червячок сомнения. А вдруг он меня за нос водит? Ну мало ли — может, скучно ему…
Да нет… Вижу — на вернувшегося с квасом Мирона мой конюх поглядывает с испугом. Прежний хоть и признавал опасность от местного мастера на все руки, но не боялся — точно. А тут по взгляду ясно — передо мной не ара… Это что, получается, и мне такое может грозить при случае?
Хм… с другой стороны… я попал в это тело, наверное, потому что прежний владелец, ну или его душа, отбыл в мир иной. Не обязательно, кстати, лучший — ведь особой праведностью Алексей Алексеич не отличался. А вот почему сознание Адама перенеслось в Тимоху? В той дорожной аварии не похоже было, что Тимоха даже ушибся — с чего ему помирать? Это меня крепко приложило о камень. Может, поэтому и сознание, и душа Тимохи остались в теле конюха, а вот шевелений Алексея внутри себя я не замечал. Нет никаких чужих мыслей или желаний. Полностью я, как есть!
Надо будет обдумать всё это как следует. Но ару жалко. Да и себя, признаться, тоже. Застрять тут одному — в этом времени, без хоть какой-то поддержки — так себе перспектива.
— Оклемался, слава Христу! — Мирон моих горестей не разделяет, наоборот, рад, что конюх ожил. — Что ж ты, охламон, решил, будто я у барина ворую? Да я его маленького на горшок сажал…
— Где телега?.. Мирон… уважь… растолкуй, а? — жалобно просит Тимоха.
— Вот дал разок в лоб — сразу уважение выказал, а то, что ни слово… дак убить хотелось, прости Господи. А тут вишь, какой понятливый стал, — радостно щерясь, заключает Мирон, доказывая преимущества воспитания моей дворни таким нехитрым способом.
— Барин, а чего темно на улице? — Тимоха хлопает глазами. — Мы расшиблись?
— Вот дурень! — Мирон в сердцах опять треснул конюха по лбу, повергая того в беспамятство.
— Да прекрати его бить! Чтобы пальцем не тронул больше! — шиплю я, чтобы не разбудить женскую часть, находящуюся в доме.
Но те уже проснулись. И Катька и Фрося любопытными птичками высунулись из своих каморок.
— Ой! — испуганно сказал Мирон. — Да не трону я его. Вот те крест!
— Блядь! Сука! Что ж ты, козлина неумытая, руки распускаешь⁈ — очнувшись, гневно разразился Тимоха… Или Адам?
— Да я тебя, вошь… — опять замахнулся Мирон.
— Не трожь! — торможу здоровяка и тот опять по-детски ойкает.
— Хьё суна клел ву! — в сердцах бросает конюх, а я с облегчением осознаю — мой незадачливый коллега-попаданец вернулся!
