1914 (СИ) - Щепетнев Василий Павлович
Телеграф принёс новости. Кайзер Вильгельм, этот вечный актёр на сцене европейской политики, произнес речь, в которой заявил: покуда война Австро-Венгрии и Сербии остается войной двух стран, Германия не намерена вмешиваться в этот конфликт. Германия — миролюбивая страна, и хочет только мира, честного и справедливого. И для себя, и для всей Европы. И потому призывает воюющие стороны поскорее перейти к переговорам.
Ура? Ура, да… но с оговорками.
Другая телеграмма от болгарского царя Фердинанда. Восторг, восторг, восторг! Какое мудрое, проникновенное решение! Вся Болгария молится на вас, мой царственный брат!
Так что братушки болгары очень даже за невступление России в войну на стороне Сербии. Да и полно, по чину ли Сербии быть стороной? Ведь что такое Сербия в глазах Европы? Маленькое королевство, затерянное где-то на Балканах, вечно раздираемое внутренними распрями, вечно ищущее покровительства то у России, то у Австро-Венгрии. И вот теперь, когда когда кровь наследника престола пролилась на мостовую Сараево, вся эта балканская муть снова всплыла на поверхность, грозя утянуть за собой великие державы. «Как смеешь ты своим нечистым рылом здесь чистое мутить питьё моё с песком и илом?» — возмутилась Австрия.
И к илу и песку решили добавить крови.
Но это будет не наша кровь. Не русская. Хотите драться — деритесь без нас.
За ужином Mama сияла. Сегодня она в полной мере ощутила любовь народа — не просто приязнь, а обожание, почти религиозное благоговение. Да, восторги будут ещё долго звучать по всей стране. В храмах зазвучат молебны — и, что важно, искренние. Деревня не хочет войны. Деревне и без войны забот хватает. Хозяйство, семья. В таком вот порядке. Мужик уйдёт на войну? А кто урожай убирать будет, добрый дядя? Пахать и сеять? Опять добрый дядя? А если убьют на войне? А если хуже, не убьют, а оторвет руки-ноги, кто его, самовара, обиходить будет, опять добрый дядя? Не хватит на всех добрых дядьёв. Дядья-то, поди, тоже будут на войне. И потому Mama для деревенского люда, особенно для деревенских баб, стала матушкой-заступницей, благодетельницей и избавительницей. Надолго ли? До следующей беды.
Я-то помнил, что в прошлый раз народ ликовал и кричал «ура» по случаю другого манифеста, манифеста о войне с Германией. Кино видел. Названия не помню, но помню ликующую толпу, восторженных дам и девиц, беснующихся буржуа — тех, кому мобилизация не грозила, тех, кто ждал «Берлин в три недели!». Впрочем, молодежь на войну рвалась — гимназисты, недоучившиеся студенты. Ну, и патриоты, конечно. Куда же без патриотов. Били витрины магазинов, владельцы которых носили немецкие фамилии, били самих владельцев, растаскивали товары, а городовые понимающе отворачивались. Всплеск патриотизма! Так и доотворачивались до семнадцатого года. А Mama после первых поражений российской армии, и уж тем более после вторых, третьих и так далее, из благодетельницы стала вдруг немецкой шпионкой, выдающей противникам все секреты. Толпа переменчива, у толпы память коротка.
Кстати, а кто пустил этот навет — о немецкой шпионке? Уж точно не немецкие агенты.
Но это было в прошлый раз. Сейчас-то будет иначе. Очень надеюсь.
Papa же за обедом был необычайно собран и сосредоточен. Его пальцы, обхватившие хрустальный бокал, казались почти прозрачными на фоне темного вина — словно старинная гравюра, запечатлевшая руку государственного человека в момент принятия судьбоносного решения.
— Всё только начинается, — сказал он, и в его голосе прозвучала та многозначительность, которую обычно приписывают историческим персонажам уже постфактум, когда их слова обретают вес в учебниках. — Но начало… что ж, начало хорошее.
Он отпил вина, поставил бокал на скатерть с вышитыми вензелями и добавил, глядя куда-то поверх наших голов:
— Равновесие. Важно держать равновесие.
— Европейское? — не удержался я.
Papa усмехнулся, но глаза его остались серьезными.
— Но есть еще Северо-Американские Соединённые Штаты!
В комнате на мгновение воцарилась тишина. За окном, в саду, шелестели листья, будто перешептываясь о чём-то своём, не предназначенном для наших ушей.
— Но мы выиграли время, — наконец произнёс Papa.
— Сколько? — спросила Mama, и её голос прозвучал так, словно она уже знала ответ, но хотела услышать его ещё раз — для уверенности.
— Сколько получится. Каждый месяц — это сто тысяч оставшихся в строю солдат. Год — это свыше миллиона. Молодых и здоровых солдат!
Он посмотрел на нас, словно ожидая возражений. Но кто мог ему возразить?
— Оно того стоит, не правда ли?
Откуда у Papa такие данные, я не знал. Возможно, это были расчеты теоретиков Генштаба, возможно — его собственные умозаключения, основанные на опыте прошлых войн. Войны с Японией. Впрочем, опыт прошлых войн — вещь коварная.
Я знал, что потери России в Первой мировой были чудовищными. Но какими именно? Цифры в книгах разнились: то ли два миллиона, то ли три, то ли все пять. А может, и больше. Всё зависело от того, кто и как считал. Да и во Второй мировой, как ни странно, точных цифр не было. Одни говорили — двадцать миллионов, другие — сорок. Третьи шептались, что и все пятьдесят.
А в той войне, о которой в две тысячи двадцать шестом году не рекомендовалось говорить всуе, потери и вовсе оставались загадкой. Официальные сводки гласили одно, частные письма — другое, а правда, как водится, лежала где-то посередине. Если вообще существовала.
Много. Очень много.
Плюс я.
Может, сейчас обойдётся? Или, по крайней мере, без меня?
Мысли эти, конечно, недостойные. Но разве не естественно, что человек, пусть даже и связанный узами крови с власть предержащими, хочет жить?
После ужина Papa и Mama попрощались с нами, велев быть умницами. Им предстояла поездка в Москву.
— Нашу древнюю столицу, — сказал Papa с лёгкой усмешкой, как будто напоминая самому себе, что Петербург всё-таки моложе.
Коронации проходили там, в Москве. И объявить об уточнении порядка престолонаследия, явить миру ясную картину — кто за кем — следовало тоже там, в первопрестольной. И обязательно сейчас, пока все ещё ошеломлены Манифестом. Так мне вчера объяснил Papa
— Хорошо быть царём, — пробормотал я себе под нос, глядя, как слуги переносят кофры. — Хорошо иметь свой поезд.
Небольшая колонна из пяти автомобилей перевозила багаж — только самое необходимое. Когда в сумерках Papa и Mama отправились к вокзалу, всё уже было готово к отъезду. Во всяком случае, я так думал.
Мы провожать не поехали. Дело обыкновенное — Государь и Государыня едут в Москву. По делам.
Но что-то тревожное витало в воздухе. Что-то неуловимое, словно предчувствие.
Война, которая не началась сегодня, могла начаться завтра. Или послезавтра. Или через месяц. Или через пять лет. Время, выигранное Papa, было временем хрупким, ненадёжным — как тонкий лёд над глубокой водой.
А пока — Москва. Успенский собор. Толпы народа. Молебны. Ликование. Восторг.
Но я помнил, как быстро восторг превращается в ненависть.
С собой Papa увёз и нашу статью в «Газетку». Почитает в дороге, если нужно — поправит. Можно, конечно, было продиктовать по телефону, но в редакции «Газетки» сейчас никого нет, да и вообще — воскресенье.
Ладно, ненадолго едут-то. Завтра вечером — назад, во вторник будут в Царском Селе. Ночь в пути — считай, нуль-транспортировка, ведь ночью всё равно человек спит. А в нашем поезде спать хорошо. Как в колыбели. Никогда не спал в колыбели, но верю.
Мы немножко посидели в гостиной, но девочки зевали, видно, устали за день. И, пожелав мне крепких снов, пошли к себе.
Я тоже отправился в свой покой.
Отъезд в Москву был секретным — насколько может быть секретным перемещение по линии Санкт-Петербург — Москва императорского поезда.
Мы, конечно, не одни, не предоставлены сами себе. Гувернантки, воспитатели, Охрана. Дежурные офицеры. Наконец, Гришка и Мишка. Завтра утром приедет ma tante Ольга Александровна.
