Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович
Но мы успели уйти, по неширокой дуге обойдя укрепления табора, в котором посошная рать продолжала работу и во время боя. Мы отступили за них, под прикрытие пушек и нашего последнего в этот день сюрприза. Оказавшегося для ляхов смертельно неожиданным.
* * *
Воевода князь Иван Андреевич Хованский не был рад тому, что остался командовать в таборе. Торчать рядом с царёвым братом Дмитрием, который то и дело совался куда надо и не надо со своим мнением, было настоящей пыткой. А Хованский терпением не отличался. Однако сказать хоть слово поперёк князю Дмитрию — прямая дорога в опалу, а угодить туда Хованский не хотел. Поэтому на словах он соглашался с царёвым братом, но всё время ссылался на приказ воеводы Скопина, который сейчас орудовал в поле и послать к кому за уточнением или отменой никакой возможности не было. Князь Дмитрий понимал своё бессилие и бесился ещё сильнее, буквально доводя Хованского до белого каления.
Однако когда дошло до дела, и в таборе заговорили пушки, князь Дмитрий предпочёл отправиться в обоз. Оттуда ему командовать было сподручней и куда привычней. Так что наконец Хованский смог вздохнуть спокойно. Правда случилось это прямо перед атакой крылатых гусар на табор.
— Голова! — крикнул командиру стрельцов Хованский. — Строй своих вдоль тына! Забивайте пищали.
— Сделаю, воевода! — Несмотря на усталость, Огарёв был готов продолжать сражение. Внутри укреплённого табора он и его стрельцы чувствовали себя намного уверенней. Да и наёмники Делагарди, вошедшие под защиту его стен, тоже.
— Якоб, — махнул воевода рукой шведскому генералу, — давай своих туда же, к ограде. Надо жахнуть по всей этой гусарской сволочи разом.
Князь Хованский отлично владел немецким, потому ещё при Грозном царе служил в рындах на приёмах самых разных посланников — цесарских, аглицких, свейских, ляшских и даже персидских. А также свейского и датского королевичей. Не раз после встречи впадающий в безумие и подозрительность царь просил юного рынду, сведущего в языках, донести верно ли переводил толмач речи заморских посланников да королевичей с их свитой. И всякий раз, говоря с царём, юный Хованский, тогда ещё не Большой и даже не Бал, обливался ледяным потом, потому что любая беседа с Грозным могла закончился для него топором палача, а то и колом. Суров был царь, всюду крамолу видел, и карал её без жалости, не глядя на чины да знатность рода.
— Понял, — кивнул Делагарди.
Его мушкетёры встали в две длинных шеренги, выстроившись за укреплением из возов, которое Хованский назвал тыном. Стрельцы становились рядом с ними, но всё же не вместе, так что небольшое расстояние между ними было. Как ни крути, а не были они по-настоящему боевыми товарищами, ведь стрельцы, хоть и получали деньгу из казны, но дрались за Отечество. Наёмники же лили кровь только за царёво серебро. Но сейчас и те и другие воевали одинаково хорошо. Ведь внутри укреплённого табора чувствовали себя куда уверенней, чем в поле. Особенно, когда на тебя несётся такая мощь, как гусарские хоругви.
— Паулинов, пушки готовы? — спросил Хованский у старшего канонира.
— Жахнем разом, — кивнул тот, — только прикажи, князь-воевода.
— Добро, — отозвался Хованский. — Затинщики, не спать!
Стрельцы со здоровенными затинными пищалями,[1] с которыми могли управиться только двое, бежали к тыну, строясь рядом с товарищами с оружием калибром поменьше.
— Голова, — обратился князь к Огарёву, — командуй. — И тут же перейдя на немецкий бросил Делагарди: — Якоб, давай.
— Pulver auf die Pfanne schutten! — закричал младшие офицеры наёмников. — Порох на полку сыпь! — вторили им стрелецкие десятники. — Muskete laden! Пищаль заряжай! Pulver niederstampfen! Заряд прибей! Lunte abblasen! Фитиль раздуть! Lunte aufdrucken! Фитиль крепи! Muskete hochhalten und anlegen! Пищаль поднять, прикладывайся! Pfanne offnen! Полку крой! Schiest! Пали!
И деревянная крепость, в которую превратила табор посошная рать, буквально взрывается слитным залпом двух длинных шеренг стрельцов и мушкетёров. Вместе с ними рявкают тяжёлые затинные пищали, чьи снаряды не хуже ядер вышибают гусар из сёдел, легко пробивая их прочную броню. Глухо ухают разнокалиберные пушки, отправляя в полёт подарки весом от полуфунта до полновесных трёх. И весь этот смертоносный град свинца и стали обрушивается на несущихся плотным строем гусар.
Табор затянуло пороховым дымом настолько плотным, что в первые мгновения было тяжело дышать. Он разъедал глаза, заставляя всех моргать, утирая слёзы. Грохот от залпа оглушил всех так, что даже опытные стрельцы Московского приказа и наёмники, даже пушкари, привычные в такому, стояли, ошалело оглядываясь по сторонам.
— Lunte abnehmen! Pfanne abblasen! — принялись кричать унтера наёмников, и русские десятники не отстали от них. — Фитиль снять! Полку продуть! — И после снова: — Muskete laden! Пищаль забить!
Паулинов надрывал враз пересохшую глотку, подгоняя пушкарей. Затинщики возились со своими массивными пищалями. Они явно не успевали дать общий залп вместе с мушкетёрами и стрельцами. Но теперь это уже не имело значения, потому что гусары отступали.
Их дисциплина и резвость коней в этот раз сыграли против них. Свинцовая метла прошлась по ровным рядам гусарских хоругвей, несущихся галопом, чтобы догнать и сокрушить поместную конницу и наёмников, удиравших за табор. Ядра прыгали по земле, ломая ноги коням, гусары валились наземь, чтобы уже не встать. В бешенстве они налетели-таки на табор, но тот оказался слишком хорошо укреплён, чтобы взять его вот так — с наскока, на копьё. Тем более что копий-то у них и не было — все побросали, когда во фланг ударила конница князя Скопина. На фланге, где стояли наёмники их встретили длинные пехотные пики — там гусары не смогли даже толком подъехать к тыну табора. Прикрытые пиками мушкетёры угостили их свинцом с убойной дистанции, практически в упор. Стрельцы успели дать залп прежде чем гусары подлетели к тыну, и дальше ударили в бердыши. Затинщики после выстрела и вовсе поспешили убраться подальше — им в рукопашной делать нечего. Как и пушкарям, которые после выстрела попросту не стали закатывать свои орудия обратно на позиции.
Но съёмный бой не продлился долго. Жолкевский не был дураком, чтобы штурмовать настолько хорошо укреплённый вражеский лагерь. Без пушек здесь делать нечего, только людей без толку губить. Трубы запели скорбный сигнал отступления. Гусары развернулись и пустили коней с места в карьер, уходя прочь от вражеского лагеря, откуда им в спину стреляли из мушкетов, затинных и обычных пищалей и пушек, не щадя врага.
— Schlechter Krieg,[2] — угрюмо заметил Делагарди, глянув на князя.
— А она бывает хорошая, Якоб? — невесело усмехнулся тот. — Дай людям душу отвести за весь ужас, что их страх перед гусарами. Они ведь гусар раньше ни разу так не били, чтобы и в поле, и потом из лагеря.
— Наверное, ты прав, князь, — признал наёмный генерал. — Не бывает на самом деле никакой хорошей войны, только плохая… или совсем уж дерьмовая.
— Это когда нас бьют, как при Болхове или под Ростовом, — снова усмехнулся в бороду князь, — а тут мы их побили.
— Вот потому она плохая, а не дерьмовая, — согласился Делагарди.
Они вместе провожали взглядом отступающую польскую гусарию. Последние рыцари Европы покидали поле боя. Разбитые, но не разгромленные.
Само же поле было завалено телами — людскими и конскими, и что самое страшное далеко не все из них были мертвы. Кони бились в агонии, люди стонали, тянули руки, просили о помощи. Но пока из табора никто не спешил выйти — дураков подставляться под удар нету. Стоило только последним всадникам отойти за плетень, который, как ни удивительно, повалили ещё не весь, и из русского табора в поле отправились первые охотники. Кто товарищей искать, кто за добычей и пленными. Поделать с этим поляки уже ничего не могли, только наблюдать. Ни сил, ни сердца на новую атаку у них попросту не осталось.
