Корректировка - Вадим Ледов
– Я правильно понял, коллега, что ты собираешься зарядить наноботами какого-нибудь вождя, чтоб он поверил в твой бред про будущее? Забавно. Ты, кстати, с ним общайся.
– С кем? – не понял я.
– С ИКР. Он же обучается взаимодействовать с носителем, в процессе общения.
10 июня 1972 года
Сухо щелкнул безыгольный инъектор и шею под челюстью слегка засаднило в месте впрыска.
Глотать капсулы Жорж меня больше не заставлял, выдав взамен это блестящее, неприятное на вид устройство и набор баллончиков, для ежедневных инъекций. Сказал, что через неделю стану другим человеком, никакие очки больше не понадобятся.
С Генкой мы договорились встретиться в районе шестнадцати часов. Раньше он не мог – опять калымил в гаражах.
Шел второй час по полудню и мне нечем было заняться.
Мучаясь бездельем, несколько раз совался в соседнюю квартиру, но там никого не было. Очевидно, бабка, как обычно торговала на базаре, а внучка где-то шлялась с подружками.
Наконец, услышал шевеление за стенкой и, совершив очередной визит, познакомился-таки с Женькиной бабкой. Вручил ей подарки – новую коробку «Птичьего молока» (не дарить же полусъеденную Женькой) и банку растворимого кофе.
Для внучки оставил бутылочку «Кока-колы» ноль тридцать три, со сворачивающейся крышечкой. Растлевать молодежь, так до конца. «Не ходите дети в школу, пейте дети кока-колу».
Надо ли говорить, что предварительно, крышечку аккуратно отвернул, зарядив бутылку содержимым капсулы, а потом привинтил на место. Ёмкость нарочно взял саму маленькую, чтоб не возникло желания делиться с подружками.
– Кофе-то, молотое штоли? – поинтересовалась баба Фрося, вертя в руках яркую банку и пытаясь разобрать надписи на этикетках.
– Растворимое, – поправил я. – Сыплешь в горячую воду, размешиваешь и готово, варить не надо.
– Ишь ты… растворимое… – подивилась она, – чего только не удумают люди! Хорошее, наверное?
– Люди растворяют, не жалуются, – подтвердил я.
Мы пили чай с вареньем и медом. Я между делом выяснил, что бабульку зовут Ефросинья Матвеевна (неудобно ж бабфроськать, как Женька). Что время сейчас хорошее не то, что в войну и после войны. Что Нинке, на дочку наплевать, живет у своего кобеля и нос не кажет. Некогда ей, личную жизнь устраивает. Женька совсем от рук отбилась – красится, ходит в американской юбке, задница наружу, как у прости-господи, весь дом духами провоняла, которые ейный папашка подарил. Раньше, когда Андрюшка дома был, она хоть его слушалась, а сейчас совсем страх потеряла – дерзит, шляется где-то целыми днями. Не допросишься сходить в магазин за хлебом и молочком. Избаловала молодежь, Советская власть! Она чихвостила Женьку в хвост и в гриву, но при этом на её лице застыло глуповатое-счастливое выражение свойственное добродушным бабушкам, любящим своих непутевых внуков.
Вот это новость! Выходит, Женька зачем-то наврала мне об истинном положении своей семьи, сказав, что маманя на курорте.
Я честно лупал глазами и поддакивал, ища благовидный предлог, чтобы смыться. Но тут, кстати, Ефросинья Матвеевна засобиралась обратно на базар и в третьем часу дня, мы распрощались, как добрые соседи.
Я снова был предоставлен сам себе. Понимаю, что следовало думать о своей Высокой Миссии. Но думать не хотелось. Хотелось быть с Альбиной, или хотя бы с Раисой, ну или на худой конец (как ни пошло, это звучит), заняться перевоспитанием Женьки. А Миссия… что Миссия? Подождет миссия.
Я решительно направился к телефонной будке. В киоске Союзпечати напротив, наменял двушек. Позвоню Альбине. Надо выяснить, наконец, что за черная кошка пробежала, между нами.
После третьего гудка трубку взяли.
– Але-о? – раздался знакомый тягуче-сладкий голос.
– Аль, привет! Это я – Феликс Хотел спросить…
Ответом мне были короткие гудки. Вот, сучка! Ты от меня так просто не отделаешься! Я снова набрал её номер.
– Да? – настороженно спросили с того конца провода.
– Альбина не бросай трубку! Объясни, наконец, в чем…
– Слушай, Феликс, не морочь мне голову, и прекрати названивать!
– Да в чем дело-то?
Опять короткие гудки. Стерва! Грохнул трубкой об рычаг и пошел на проспект, ловить такси.
Я готов был мчаться к ней и самолично разобраться на месте, но к тому времени, как поймал тачку, остыл, подумал: видать и впрямь невозможно два раза войти в одну и ту же женщину, как справедливо заметил, кто-то там из классиков зарубежной литературы!
И велел таксисту ехать на вокзал.
***
В это время в своем кабинете, на цокольном этаже треста комиссионных магазинов, вместо того чтобы принимать комитентов, горько и безутешно рыдала красавица Альбина. Слезы лились из глаз, но она их не вытирала. Если тереть глаза, то они потом будут красные, да и тушь размажется, а так только потечет немножко, что в последствии легко устранимо. Тушь у Альбины хорошая, настоящий французский «Ланком».
Рыдала она ровно пять минут, а потом решила – хватит, так можно в лужу растаять, как Снегурочка. Всхлипнула в последний раз, подождала, когда высохнут слезы. Потом достала зеркальце и косметичку и принялась наводить марафет.
«Я расчетливая стерва, – сказала она себе, – я пропитана цинизмом, как селедка солью. Я его недостойна, а он не тот, кто мне не нужен».
Она похоронила имя Феликс в своей душе, обвела могилку черной траурной рамочкой, сверху покрыла алыми гвозди́ками и поклялась себе больше никогда в эту рамочку не заглядывать.
* * *
Когда я приехал на вокзал, круглые часы на фасаде показывали три часа пятнадцать минут. Оставшиеся сорок пять минут следовало чем-то занять. Я послонялся по площади мимо торговых палаток: «Табак», «Пиво - воды». Заглянул в стеклянный павильон «Обнорский сувенир», потаращился на витрины с сувенирной фигней. Купил пломбир в киоске «Мороженое». Потоптался возле стенда «Их разыскивает милиция».
Ну и рожи… Даже не рожи, а хари протокольные! Мрачно-зловещие, с отчетливо выраженными преступными наклонностями, всё как завещал Ломброзо. Вообще, складывалось впечатление, что все они близнецы-братья: что Вдовин Петр Фёдорович, 1929 года рождения, что Хорошаев Олег Митрофанович, родившийся в 1941 году, что Корявин Сергей Васильевич – вовсе мой ровесник, с 52-го. Вдобавок все трое были домушниками. Точно также, словно родные сестры-погодки были похожи сорокалетняя Хвостова Элеонора Казимировна и Шелудюкова Тамара Михайловна, прожившая
