1928 год: ликвидировать ликвидаторов (СИ) - Ангелов Августин

— Я помогу вам сохранить лицо. Даю слово чекиста, что огласки не будет. Если вы согласитесь ехать в Горки, то и о вашей ссылке власти ничего не объявят официально. Газеты об этом не напишут. Скажете всем, что переехали на дачу Ленина по собственному желанию. Ведь лучше жить на государственной даче, на полном обеспечении за казенный счет, чем в чужой квартире, не так ли? Если готовы принять мои условия, то кивните. Тогда я уберу пистолет от вашей головы.

Я не мог на сто процентов предугадать реакцию этого человека, который в той истории, которую знал я, упирался так, что перед отправкой из Москвы в Алма-Ату конвою пришлось нести его на руках к вагону поезда. Но, разница с той историей уже имелась. В тот раз никто не приставлял пистолет к голове главного оппозиционера. И, похоже, мой аргумент оказался весьма подходящим. Троцкий кивнул. Причем, очень аккуратно, видимо, на самом деле опасаясь, что мой палец, лежащий на спусковом крючке «Браунинга», может самопроизвольно дернуться и произвести выстрел. Но, прежде, чем убрать оружие от виска Троцкого, я проинструктировал его:

— Сейчас вы позовете своего начальника охраны и велите ему открыть дверь моим людям. Я же еще немного постою с пистолетом за вашей спиной. Вставать вам из кресла пока не нужно. Любое сопротивление бесполезно. Здание окружено. При первом же выстреле сюда ворвутся чекисты и перестреляют всех. Под пули могут попасть члены вашей семьи. Так что чудить не в ваших интересах, Лев Давидович. А если останетесь в рамках приличий, то все будет хорошо и с вами, и с вашей семьей.

Я отступил назад по-прежнему с пистолетом в руке, спрятанной за спинкой кресла. Если бы он дернулся, то всадить пулю точно в затылок с этого крошечного расстояния, практически в упор, мне ничего не стоило. Однако, он сделал все, как приказал я. Позвав старшего из своих телохранителей, он проговорил:

— Володя, там чекисты на лестнице. Они вместе с Менжинским. Впусти их.

В коридоре затопали, потом послышались голоса, и вскоре в комнату вошел Глеб Бокий, вежливо поздоровавшись с Троцким и подав мне условный знак скрещенными пальцами. Это означало, что опасности нет. Всех телохранителей к этому моменту уже разоружили. Вернее, они добровольно сдали оружие. Впрочем, воевать против чекистов они и не собирались, а наняты были, по их словам, для защиты от криминала. Сунув свой пистолет обратно в карман, я разрешил Троцкому встать. И тут его проняло. Он сразу же яростно высказался в своей манере, словно на митинге:

— Вот что вы натворили с вашим Сталиным! Извратили все идеалы революции! Все население нашей страны запугано и бесправно! Любой человек бессилен против террора ОГПУ! Каждый советский гражданин в любую минуту может подвергнуться задержанию, аресту, обыску, ссылке, заключению на многие годы, да чему угодно! Даже расстрелу на месте! Это же абсолютное беззаконие! А своим пособникам Сталин придумал лазейку от этого вашего чекистского произвола. Если нарушает закон член партии, то вы не можете ничего ему сделать, пока партийная коллегия Контрольной комиссии не вынесет решение, передавать вам в лапы партийца или не передавать. Потому я и мои товарищи по оппозиции и были исключены из партии, чтобы отдать нас вам, чекистам, на растерзание!

Я перебил его излияния:

— Успокойтесь, Лев Давидович, никто не желает вас терзать. Идите собирайте личные вещи. Даю вам полчаса. Машина ждет внизу. Разрешаю вам взять с собой один чемодан. Остальное ваше имущество мы перевезем позже.

— Нет! Я не могу ехать без моего архива! Там же все мои записи, вся моя работа за многие годы! — воскликнул Троцкий.

— Ничего, в Горках новые записки напишете, — сказал я.

— Вы издеваетесь, Менжинский? Здесь труды долгих лет! — он картинно всплеснул руками, указывая на многочисленные вязанки с толстыми папками, занимающие все углы просторного кабинета.

— Это потом привезем. Не тяните время, Лев Давидович! — повысил я голос.

— Что вы себе позволяете, Менжинский! Вы же обещали мне! — прокричал он.

— Я обещал, что с вами и с вашей семьей все будет хорошо, если успокоитесь. А вот про ваш архив мы не разговаривали, — заметил я.

— Никуда не поеду без своего архива! — закричал Троцкий.

— Ну, если не желаете ехать добровольно, то мы отнесем вас в машину и отвезем насильно, — спокойно произнес я.

— Вы превышаете свои полномочия, Менжинский! Вы не имеете права применять насилие ко мне! — продолжал он кричать.

Но, я припугнул:

— Ошибаетесь, Лев Давидович. Мне даны товарищем Сталиным самые широкие полномочия, вплоть до вашей ликвидации, если не подчинитесь решению Особого совещания. И еще скажите Сталину спасибо, что он принял гуманное решение отправить вас в Горки, а не на Колыму. Кстати, у вас уже осталось всего двадцать семь минут на сборы. Потом вас отсюда вынесут мои сотрудники. Так что не стоит препираться. Займитесь-ка лучше делом.

Троцкий несколько сбавил тон, начав хватать в кабинете какие-то свои блокноты и тетрадки, видимо с самыми важными шифрами, кидая их в портфель. В то же время, он продолжал бормотать:

— Коба все придумывает какие-то небылицы. Будто-бы наша оппозиция готовилась к побегу за границу. Это неправда! С чего бы нам туда бежать, если наше место здесь? Поскольку именно здесь, в Советском Союзе, собран весь хворост для будущего пожара мировой революции! Но, Коба не желает этого понимать! Или вот еще. Вы может даже не знаете, Менжинский, что Сталин сам звонил мне в самом конце декабря и уговаривал поехать в Астрахань, даже должность там предлагал неплохую, но я отказался, потому что в Астрахани тяжелый климат, там свирепствует малярия.

— Ну, вот видите! А в Горках никакой малярии нет, и климат там вполне здоровый, — вставил я.

Но, Троцкий продолжал гнуть свое:

— Климат здоровый, говорите? Это, если не считать, что в Горках Ленин как раз и помер. Примета совсем нехорошая. Кстати, утром третьего января мне звонил Генрих Ягода и приглашал к вам на Лубянку, побеседовать по поводу моего отправления куда-нибудь из Москвы. Вот только я не пошел. Еще Орджоникидзе мне звонил. Он тоже уговаривал меня в Астрахань уехать. А теперь уже и вы, Менжинский, сами явились с этим вашим предписанием. Вот только почему-то никто до вас мне ни про какие Горки даже не заикался, хотя постановление у вас еще от 31 декабря.

— Это оттого, что постановление секретное, — выкрутился я. И добавил:

— Оно как раз на случай, если вы откажетесь в Астрахань ехать. Вы же отказались, не так ли? Вот Сталин и приказал немедленно переместить вас в Горки. На этот раз даже насильно.

Троцкого снова потянуло на громогласные заявления:

— Это вам еще аукнется, Менжинский! Рабочие не дураки, они все поймут! Они за справедливость! Массы трудящихся поднимутся, заступятся за меня и за всех моих соратников по борьбе с Кобой и его прихлебателями, вроде вас!

Я перебил, указав на часы с маятником, висящие на стене:

— Не забывайте собираться, Лев Давидович. Часики тикают.

В это время Глеб Бокий пошел по другим комнатам наркомовской квартиры Белобородова, чтобы поторопить со сборами остальных членов семьи главного советского оппозиционера. Через пару минут послышались женские крики. И вскоре в кабинет вбежала гражданская жена Троцкого Наталья Седова. Когда-то она работала в парижской редакции газеты «Искра», где они с Троцким и познакомились еще в далеком 1902 году.

Молодой революционер тогда прямо из ссылки сбежал в эмиграцию, бросив свою законную жену, акушерку Александру Соколовскую, с которой прожил в браке всего два года, оставив ее в России с двумя маленькими дочерями Зиной и Ниной. Официально он с Соколовской так и не развелся, потому и не мог зарегистрировать брак с Седовой. Хотя, в гражданском браке с Натальей Троцкий прожил многие годы, вырастив вместе с ней сыновей Льва и Сергея. Впрочем, гражданская жена не чувствовала себя ущемленной неопределенным статусом неофициальной супруги. Это была женщина широких взглядов, почти феминистка, революционерка с большим стажем, работающая с 1918 года в Народном комиссариате просвещения и заведующая там отделом музеев и охраной памятников. В отличие от многих революционных коллег, гражданская супруга Троцкого получила хорошее образование, проучившись и в институте для благородных девиц и прослушав курсы по истории искусств в Сорбонне.