Физрук-10: назад в СССР (СИ) - Гуров Валерий Александрович
— Тогда вызывайте конвой.
— Думаете вас просто поставят к стенке? — осведомился профессор. — Как бы не так… Вас вернут на конвейер. Я лично попрошу об этом Кукольника. Умереть вам не дадут, но и жить — тоже… Изматывающая, обессмысливающая любую жизнь череда пыток и издевательств…
— А если я сейчас размозжу твою гнилую черепушку, а потом окажу сопротивление прибежавшей охране, вряд ли со мною будут церемониться. Выведут за угол и кокнут.
— Видите эту штуку? — спросил он, показав мне немного излишне толстую и массивную на вид авторучку. — Это — не паркер, а миниатюрный излучатель Рюмина. Вы и встать не успеете, как я превращу вас в идиота, вроде тех, что вы видели на экране.
— Это была фальшивка, — уже не столь уверенно произнес я. — Откуда Кукольник мог взяться в Берлине в сорок четвертом, да еще в психушке?
— Ролик постановочный, не отрицаю, — сказал профессор. — Никакие немцы таких опытов не проводили.
— Зачем же вы его тогда сняли?
— Вот. Вы уже задаете вопросы, значит, передумали возвращаться на конвейер. Идиотом вам тоже становиться не хочется. Это хороший признак. Если вы еще не поняли, я уже доверил вам информацию, абсолютно закрытую для большинства сотрудников НИИ-300, как вольнонаемных, так и заключенных. Спросите меня — почему?
— Почему же?
— Потому что хочу сделать вас своим заместителем. Фактическим руководителем этой шараги. Если вы согласны, я продолжу отвечать на ваши вопросы, а если нет — на конвейер можно отправить и идиота. Ну, слово за вами!
Глава 18
— И что же ты выбрал? — спросил я.
— Издеваешься? — хмыкнул Граф. — Как видишь, сижу перед тобой, живой и здоровый… Хотя вполне допускаю, что похож на идиота…
— Похож, — кивнул я.
— Ну что ж, значит, слушай исповедь идиота дальше… Да, я сказал, что согласен и профессор продолжал.
— Тогда рад сообщить вам, — сказал он, — что по штатному расписанию вы включены в группу информационной перестройки массового сознания. Главная ваша задача — обрисовать концепцию, применительно к задачам нашего института. В конце концов, я же не открыл вам ничего такого, чего нельзя было бы извлечь из ваших лекций, или, по крайней мере, не следовало бы из ваших идей.
— А вот это уже любимая вами ложь! — уже без всякого азарта сообщил я. — Наглая и беспардонная!
— Зачем столько пафоса! — поморщился Переведенский. — Вы же умница, ясная голова и прекрасно понимаете, что все, о чем мы тут с вами говорили, легко вывести из вашей концепции, стоит лишь слегка задействовать воображение. Кстати, совсем забыл сказать, что в реализации этого проекта также заинтересован и ваш брат — Миний Евграфович Третьяковский, и я его понимаю. В случае удачи его ждет большое будущее.
— Это каким же образом⁈
— А вот представьте. Он уже сейчас является секретарем Союза Писателей СССР. А что такое литература? Это часть пропаганды. И как пропаганда, литература перестанет быть ремеслом, и превратится в науку. Одну из важнейших и почетнейших. Вы поможете своему брату стать первопроходцем в этой области.
— Господа, если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой, — насмешливо процитировал я, окончательно успокаиваясь.
Какой смысл губить себя, когда имеешь дело с умалишенными. Не противоречить и поддакивать.
— Как это вы точно подметили! — обрадовался мой собеседник. — Сон золотой! Конечно, мы начнем с переустройства нашего общества, но это лишь начало. Наша цель коммунизм, а это означает счастье всего человечества, которое устало бодрствовать. Пропишем ему жизненно необходимый, приятный и общественно-полезный сон. Ведь спится, как известно, лучше всего тому, кто не знает ничего лишнего. Давайте вместе оградим род людской от бремени ненужных забот.
— А как быть с первой частью этого стишка? — с последней каплей яда осведомился я. — Насчет святой правды!
— Что вы хотите этим сказать? — насторожился профессор и толстые пальцы его сжали, замаскированный под авторучку излучатель.
— Забудьте! — отмахнулся я. — Согласен, есть в вашем проекте нечто захватывающее. Пожалуй, стоит поработать над философским обоснованием этой затеи.
— Я рад, что мы поняли друг друга! — обрадовался Переведенский. — Ступайте в комнату, устраивайтесь, познакомьтесь с коллегами. Скоро ужин. А перед сном прочитайте в последнем номере «Вопросов философии» новую статью товарища Сталина — это поможет вам правильно политически определиться. Завтра с утра мы с вами встретимся и наметим фронт работ.
Профессор поднялся во весь свой невеликий рост, выкатив брюхо и протянув мне пухлую ладонь для товарищеского рукопожатия. Я, сделав вид, что не замечаю этой руки, озирался в поисках своей кепки, которая, как выяснилось, перекочевала на письменный стол научного руководителя тюремного НИИ.
— Всего хорошего, товарищ Третьяковский! — бодро напутствовал меня Переведенский. — Надеюсь, вы понимаете, что все сказанное в этом кабинете должно остаться строго между нами.
— А как же, я еще не сошел с ума, чтобы трепать о том, что мне говорил опер… Пардон — товарищ профессор, — сказал я.
В коридоре меня поджидал все тот же старший лейтенант. И все-таки, оказавшись за пределами кабинета, я, как ни парадоксально это звучит, сумел вздохнуть свободно. О том, что происходило дальше, рассказывать не стоит. Тюрьма есть тюрьма. Хотя в шарашке было все же посвободнее, нежели в обыкновенной крытке. И спали мы не нарах, а в койках. Носили не зэковскую робу, а синие комбинезоны. Пайка была посытнее. За успешно выполненные задания начальства полагалась прибавка. Можно было даже гулять во дворе, хотя и под неусыпным взором охраны. С воли приходили передачи. Брательник старался. Моя сожительница, понятно, забыла о моем существовании сразу, как только меня вывели из ее квартиры. Были еще бабы из вольнонаемных. Их тянуло на интеллигентных зэков.
Однако есть пара эпизодов, о которых упомянуть стоит. Однажды меня вызвали к оперу. Дверь, ведущая в его кабинет, находилась почему-то в конце коридора, в торцевой стене. Мне иногда казалось, что за нею ничего нет, кроме промозглой подмосковной погоды, и что стоит лишь шагнуть через порог, как немедленно сверзишься с высоты третьего этажа, который, с поправкой на причудливость архитектуры модернового здания шараги, вполне можно считать за четвертый. Поэтому, входя, я в каждый раз с опаской смотрел себе под ноги.
У майора Ефремова тоже была секретарша, которая сидела в приемной. Будучи вольняшкой, она не брезговала моим мужским вниманием, тем более, что и звали-то ее Лидой, как мою первую незабвенную жену. И обычно, входя в приемную Ефремова, я успевал шлепнуть Лидочку пониже спины, чтобы не забывала. На этот раз приемная была тиха и пустынна. Тускло блестели в свете неяркого весеннего дня стеклянные дверцы книжных шкафов. Злорадно щерился черно-белыми клавишами допотопный ундервуд. Лидочка, видимо, уже ускакала, и расспросить осторожненько о настроении начальства было не у кого. Потоптавшись в нерешительности, и еще раз мысленно перебрав последние свои грехи, я потянул на себя высокую начальственную дверь.
— Вызывали, гражданин майор?
Высокий, сутулый человек у окна не обернулся, но я все равно узнал его. Это был не Анатолий Михайлович Ефремов, старший оперуполномоченный «НИИ-300», в котором я на тот момент отсиживал уже четвертый год, стараясь не столько принести пользу советской науке, сколько не навредить советскому же народу — это был Кукольник. Мне не нужно было видеть его лица, я и так знал, что оно напоминает пресловутую эрмитажную погребальную маску. Ефремов по гэбэшным меркам был либералом, дозволял зэкам обращаться к нему по имени и отчеству, а вот Кукольнику следовало отрекомендоваться по форме.
— Заключенный Третьяковский, статья пятьдесят восьмая пункт семь, по вашему приказанию прибыл, гражданин майор!
— Уже — подполковник, — поправил меня Кукольник, который был в штатском. — Давненько мы с вами не виделись.
