Физрук-10: назад в СССР (СИ) - Гуров Валерий Александрович

— Называйте меня просто — товарищ профессор, — сказал хозяин кабинета и добавил: — Очень рад видеть вас здесь. Можете раздеться!

И он указал на рогатую вешалку у двери, где уже висело солидное кашемировое пальто и шляпа — надо полагать принадлежавшие самому профессору. Покачав головой, я как был в своем сером пальтишке-обдергайке, так и устроился в неудобно поставленном кресле, а кепку положил себе на колени. Наверное такая форма протеста выглядит крайне глупо, но много ли у зэка возможностей сохранить достоинство? Переведенский покачал головой, открыл папку, что лежала перед ним, и принялся ее листать. Понятно, что это было мое «Дело», но ни малейшего любопытства я насчет него не испытывал. И так знал, что в нем описана вся моя биография, включающая три войны и два ареста. Да и вряд ли научного руководителя «НИИ-300» интересовали мои военные подвиги и трудовые достижения в лагере.

— Хочу сразу, без околичностей, сообщить, что ваша, пусть и не совсем легальная, научная деятельность показалась мне заслуживающей внимания, — начал профессор. — В нашем институте вы получите возможность реализовать свои философские идеи. Я скажу больше: рассматривается вопрос о назначении ряда стипендий ученым, чья деятельность может послужить укреплению и развитию нашего государства.

— Что, даже — зэкам? — не без сарказма уточнил я.

— А что — заключенным не нужен дополнительный паек? — усмехнулся он.

— Не откажусь, — не стал спорить я, — но лучше деньгами и на свободе.

— Э-э, — досадливо поморщился Переведенский, — перестаньте, Третьяковский! Я понимаю, лаврами героя войны, а главное — оказанным вашему брату вниманием высшего руководства, легко прикрывать свое интеллигентское фрондерство. Однако сейчас идет холодная война и о каждом советском человеке судят по степени его полезности для государства. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Вполне, — чуть помедлив, ответил я, — но хотелось бы, чтобы вы перешли к сути моей работы в вашем НИИ.

— Осмотритесь, познакомьтесь с коллективом. Попытайтесь осмыслить нашу главную задачу в свете ваших идей.

Я невольно вздрогнул.

— Каких идей, товарищ профессор?

Вместо ответа Переведенский выложил на стол экземпляр сборника «Лекций по социальной философии», напечатанного в типографии Рижского университета перед самой войной. Я посмотрел на собственную книжку, как на мину замедленного действия. Подумал, чтобы там ни затеял профессор вместе с чекистами, вряд ли их замысел можно увязать с моими туманными рассуждениями о слиянии двух космосов — внутреннего и внешнего.

— Вы ведь были знакомы с Аполлоном Владимировичем Рюминым? — спросил Переведенский, выждав почти театральную паузу.

— Был, — пробормотал я рассеянно, потому что отрицать было бы глупо.

— И знали, что он занимался экспериментальной психологией?

И это я не стал отрицать.

— Да, конечно, но я не вижу связи с темой моей…

— Отыскивать связи между различными, казалось бы, далекими, для обывателя, идеями в науке — мой конёк, — самодовольно заявил профессор.

— Любопытно, какие точки соприкосновения вы находите между моими размышлениями и работами Рюмина?

Я откровенно провоцировал Переведенского, и потому не ожидал, что получу ответ. Просто при упоминании Рюмина мне стало не хорошо. Сразу вспомнился отрывок из собственной лекции: «Те группы населения, которые в качестве основного источника информации используют малокомпетентные средства массовой печати, охотно доверяют сведениям, нередко недостоверным…». Следовательно, если использовать изобретение Рюмина, в сочетании с направленной дезинформацией, то становится возможным манипулирование массовым сознанием.

— Вижу, вы и сами догадываетесь, — вкрадчиво произнес профессор.

Он даже привстал, и наклонился ко мне так, что в его золотых очках его я узрел крохотное отражение собственной испуганной физиономии.

— Но… Это же немыслимо! — выдохнул я.

— Отчего же-с? — усмехнулся Переведенский. — Вам ли не знать, каким мусором заняты мозги большинства наших сограждан. Отрывки церковных проповедей, родимые пятна мелкобуржуазной морали, христианские идеалы вперемешку с оккультными бреднями. Это же черте что! Просто необходимо вымести весь этот застарелый хлам и заменить его нашей, передовой социалистической идеологией. Вытесним, наконец, ветхозаветные десять заповедей моральным кодексом строителей коммунизма! Раз и навсегда.

— Ну хорошо, — произнес я, успокаиваясь. — А как быть с разнообразием?

— Простите, с разнообразием чего? — уточнил он.

— Ну не знаю… Взглядов, мировоззренческих концепций, заблуждений, наконец, — сказал я. — Всего того, что обеспечивает развитие культуры и цивилизации. Вы что, хотите чтобы советское общество состояло из болванов, которые жуют только идеологию?

— Это слишком примитивное толкование, — проговорил Переведенский.

Он откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы на округлом брюшке, и принялся излагать свое представление об идеальном устройстве социалистического общества:

— Представьте. Общество разделяется на группы людей, информированных в разной степени. В первую группу войдут люди с высоким уровнем социальной ответственности. Им будут доступны сведения обо всем происходящем во всех сферах общественного, политического и экономического планирования. Во вторую войдут люди, обладающие меньшей ответственностью. Они будут управлять конкретными отраслями. Наконец, в третью попадет основная масса работников, которые хорошо знают только свою профессию. Понятно, что это лишь вертикальная структура. Необходимо будет создать и горизонтальную, где люди будут разделены по профессиональной принадлежности, по уровню способностей, ну и, если хотите, фертильности…

— Стоп! — сказал я. — Хватит!

— Вижу — узнали!

— Да, вы цитируете мои лекции, но ведь это не более чем умозрительная модель. Один из возможных вариантов эволюции социума. «Пчельник» — самая низшая ступень.

— Простите, товарищ философ, но другие ваши модели всего лишь утопии, — с фальшивым сожалением произнес профессор. — Вредные для нашего народа. От них за десять верст разит мелкобуржуазным идеализмом.

Я понимал, что спорить с этим болваном с корочками доктора наук не только бесполезно, но и опасно. Не следовало забывать, где я нахожусь, однако во мне закипела злость. И я процедил сквозь зубы:

— Вам не удастся предотвратить утечку информации от одной группы к другой.

— Удастся, — самоуверенно произнес он. — Будут созданы такие барьеры, что любой, кто попытается их обойти, будет восприниматься, как распространитель намеренной дезинформации. Любая общественно опасная ложь будет объявлена вне закона.

— Постойте, а как же вы сами собираетесь обойтись без тотальной лжи?

— А кто вам сказал, что мы собираемся обойтись без нее? Наоборот, ложь и именно тотальная, окажется барьером на пути к разглашению государственной, военной и профессиональной тайны. Не останется только так называемых «личных» тайн. Гражданин нашей утопии перед государством будет прозрачным, как стеклышко.

— Вот в этой самой лжи вы и запутаетесь. Пытаясь сбить обывателя с панталыку, сами станете не способны отличить правду от неправды. Начнется самое обыкновенное повсеместное очковтирательство, приписки, выдача желаемого за действительное.

— Согласен. С этим могут возникнуть проблемы, — не стал спорить Переведенский, и на его круглом, мягком лице воссияло солнце вдохновения. — Однако вы — ученые, и вы, товарищ Третьяковский, персонально — поможете нам в том, чтобы этот идеал социалистического общества смог осуществиться.

— Персонально я, товарищ Переведенский, отказываюсь участвовать в этой затее.

Солнце в лице профессора померкло.

— Вы забываетесь, товарищ Третьяковский, — совершенно иным тоном произнес он. — Мы с вами не в дискуссионном студенческом клубе, а в спецтюрьме МГБ. И вы не вольнонаемный сотрудник, а — заключенный. Даже по этапу я вас отправить не могу. Вы слишком много знаете.