Николай I Освободитель // Книга 8 (СИ) - Савинков Андрей Николаевич
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя,
Богатыри – не вы…
- И вот этот вот посыл насчет «богатыри - не вы», он совсем плох. Кто не богатырь? Те люди которые Царьград взяли? Или те которые этих же французов чуть ли не до самого Парижа гнали?
- Ну да, - тут же согласился отставной гвардейский поручик. Ему самому, герою прошедшей войны, оставившему под Дьорм левую руку, упрекать современников в немощности было как минимум странно. – Я еще до войны начинал писать «Бородино» и эта строфа тогда была написана. Исправлю.
В голосе Лермонтова послышалась неподдельная горечь. Да, его беззаботная жизнь гвардейского корнета, наполненная балами, пьянками и любовными интрижками теперь казалась бесконечно далекой. И даже статус героя войны, боевые награды и приличное наследство, которое теоретически позволяло жить относительно безбедно не слишком задумываясь о насущном хлебе, утрату здоровья никак не компенсировали.
- Хорошо, - Пушкин, немного задумчиво покрутил в руках листки с написанным от руки стихотворением и поднял взгляд на сидящего напротив собеседника. Лермонтов сидел в своем старом дореформенном мундире Гусарского лейб-гвардейского полка. Во время войны гвардию по примеру армейских полков стали переводить на форму защитного цвета, оставляя впрочем мундиры старого «попугайского» покроя в качестве парадной. – Не хочешь ко мне в штат перейти?
- Зачем? – Молодой поэт даже не пытался скрыть своей меланхолии. Несмотря на свои невеликие двадцать семь лет, он искренне считал, что жизнь его уже, фактически, окончена и планировал остаток лет провести в ничегонеделании. Он бы и не писал ничего, но стихосложение – это была практически физическая потребность для Михаила Юрьевича подобно еде и сну. Отказаться от нее оказалось просто невозможно.
- Коллежского секретаря получишь хоть завтра, - для честолюбивого Пушкина вопрос о том, зачем нужно делать карьеру, был странен сам по себе. Предложение перейти из военного ведомства в гражданское с повышением в чине было действительно щедрым. После военных и административных реформ 1831-1832 годов практика перехода с военной службы на гражданскую с автоматическим повышением в чине была прекращена на корню. Ходили слухи, что император продавливал вообще понижение ввести, мол хороший офицер совсем не обязательно будет хорошим чиновником, однако Госсовет такой новации воспротивился, и на этом дело заглохло. Так или иначе подобные переходы с тех пор стали куда более редкими. Тем более что и поручика-то Лермонтов получил не настоящего а «по выходу в отставку», и в случае теоретического возвращения на службу должен был получить старое звание корнета гвардии. То есть десятый класс, Пушкин предлагал ему восьмой – такие повышения визировал только император лично, однако руководитель создаваемой с нуля информационной службы при министерстве внутренних дел был уверен, что за монархом тут не заржавеет. – К делу приставим, киснуть перестанешь наконец.
На самом деле большой необходимости именно в поэтах Пушкин, сам будучи способный чуть ли не мгновенно выдать любой сложности рифму, не имел. Гораздо больше ему были нужны острые на язык журналисты, приличные и недорогие художники – дело рисования плакатов продолжало жить и после войны – тонко чувствующие слово редакторы и даже музыканты. Впрочем последние в штат департамента включены не были, с ними предполагалось работать на договорной основе по необходимости.
Что же касается Лермонтова, то свеженазначенный статский советник просто не мог бросить на произвол судьбы своего протеже, поскольку чувствовал перед ним ответственность. Мог ведь еще в начале войны выдернуть его к себе, но нет, побоялся, что молодой, горячий Лермонтов его неправильно поймет, затаит обиду, и вот к чему это привело.
- А мне-то это зачем? – Пожал плечами молодой поэт. – Я царю уже свое отслужил, долг родине отдал по верхней планке. Моя война окончена, чего уж теперь…
- Война никогда не заканчивается, Миша, - покачал головой Пушкин. – То, что перестали громыхать пушки на поле боя, ничего не значит. Этот бой мы выиграли, но борьба за умы и сердца людей продолжается. Твои таланты нужны империи. Нужны, уж извини за шкурный интерес, мне как директору свежесозданного департамента.
- И что я там буду делать? Великого поэта изображать? Так с этой ролью и ты сам справишься. – Лермонтов все так же выглядел хмурым и отстраненным, однако по каким-то оттенкам тембра голоса Пушкин догадался, что его слова достигли нужных участков души молодого товарища, и выстроенный за два года панцирь все же дал трещину.
- То же самое, что ты делал на поле боя – рубить французов и англичан. Только не саблей а словами. Ты знаешь, среди высшего света Петербурга не мало есть тех, которые считают противостояние с Парижем и Лондоном ошибкой, что якобы с ними нужно дружить, и ради этой дружбы можно даже идти на определенные уступки. – Лермонтов, который до войны никогда политикой особо не увлекался, но в последние годы стал большим ревнителем становящегося популярным течения панславизма, только скрипнул зубами. Уж точно не для того он оставил левую руку где-то там на австрийской земле, чтобы теперь – после выдающейся победы – прогибаться перед недавними врагами.
Что касается самого течения Панславизма, которое появилось в конце 1820-х годов и изначально было воспринято широкими массами образованных людей империи достаточно скептически, то после окончания недавней войны идея объединения в той или иной форме всех славянских народов логично получила второе дыхание. Фактически в некотором смысле подобное объединение уже и так произошло – в рамках Таможенного и военного союзов, заключенных между Россией, Пруссией и новосозданными государствами, бывшими ранее кусками Австрийской и Османской империй.
Можно сказать, что оторванными от всех своих «родственников» оказались только словенцы и чехи, которые не проявили должной прыти и не вырвали свою независимость из рук Вены. Австрийское, кстати, правительство регентши Анны Павловны, кстати, к течению панславизма отнеслось резко отрицательно, видя в нем посягательство на оставшиеся под властью короны славянские земли, соответственно и общее направление деятельности панславистов быстро стало приобретать антиавстрийскую направленность.
Забавно, но и на этой стороне границы правительство с императором на нарождающееся движение смотрели без всякого восторга. Тут все было тоже просто и понятно – никакой пользы от панславизма не просматривалось, а вот возможный вред был виден невооружённым взглядом. Официальная пропаганда империи предлагала славянам объединяться - конечно, почему нет, - но не на паритетных началах, а вокруг большого, построившего собственную сильную страну русского народа. Ну и действительно, какое равенство может быть между условными словаками, которых в лучшем случае полтора миллиона наберется, при том, что свое государство они получили, что называется, «с барского плеча», и русскими, которых суммарно уже миллионов семьдесят, и которые свою империю пятьсот лет выстраивали, локтями борясь с соседями за место под солнцем. Какое уж тут равенство?
Это если еще поляков не вспоминать, к которым до сих пор – хотя после окончания восстания прошло уже три года – относились в империи с большим предубеждением. Как к предателям относились, чего уж там. Доходило до того, что многие достаточно известные люди с фамилией на -ий – что как бы указывало на польское происхождение – просто ее меняли для демонстрации окружающим своего несогласия с действиями польских бунтовщиков. Не все, конечно, да и не было к таким действиям никакого государственного принуждения: вон фельдмаршал Каменский настоящий патриот империи и герой войны, пусть хоть кто-нибудь усомнится в его преданности родине… Но да, часть Ковалевских стала Кузнецовыми, а часть, например, Бобровских – Боровыми и Бобровичами, не без того.
- Не готов сейчас дать ответ, - после некоторого раздумья ответил отставной поручик.
- Хорошо, - Пушкин кивнул и поднялся на ноги, показывая, что на сегодня разговор окончен. – Я заеду к тебе на той неделе. Заберу «Бородино», тогда и сообщишь свое решение. Подходит?
