Егерь: назад в СССР 2 (СИ) - Рудин Алекс

На улице, как всегда, ждал петух. Увидев хозяйку, он встопорщил гребень, зашаркал лапой по земле и воинственно закукурекал.

— Иди прочь, ирод! — прикрикнула на него баба Таня и замахнулась полотенцем, которое для такого случая висело на плече.

Петух отскочил в сторону и сделал вид, что роется в траве в поисках насекомых.

Но баба Таня знала, что будет дальше. Всего один раз она повернулась к петуху спиной, а он возьми, да и взлети ей на голову! Ирод, как есть, ирод!

Ох, и досталось тогда петуху! Так полотенцем отходила, что надолго запомнил. Два пера из хвоста выдрала. Ох, петух и горевал! Два дня сидел в углу курятника, нос на улицу не казал. Стыдно ему, вишь, перед курами было!

— А нечего прыгать! — проворчала баба Таня. — Ишь, прыгливый! Допрыгаешься до супа, живо в кастрюлю пихну!

Словно понимая угрозу, петух боком отошёл подальше.

А баба Таня медленно отправилась к дому.

Там она поставила на газовую плитку кастрюльку и запустила вариться десяток яиц, не жалея. На вторую конфорку приткнула кастрюлю с собачьим варевом.

Надо бы и себе что-то сварить, да уж ладно! Годы такие, что и есть не хочется. Чаю, разве, выпить.

Так и чайник поставить некуда — всего две конфорки у плитки. Ну, хоть такую сын из города привёз, спасибо ему за это! И Фёдор Игнатьевич молодец — никогда не забудет баллон с газом завезти и поменять.

А без газу намучилась бы печку топить! Ох, зимой муторно! Сперва за дровами лезешь через сугроб. Вспотеешь, пока долезешь. Потом топишь-топишь её, проклятую, а она всё дымит! Угоришь — не сразу и найдут.

А и милое дело — угореть! Смерть, говорят, лёгкая. Словно заснул и не проснулся.

Тьфу, ну что за мысли в голову лезут? И ведь Успенский пост — грех-то какой!

Баба Таня с досады плюнула на пол и закрестилась на тёмные иконы, висевшие в углу.

Лампадку бы зажечь — чтобы боженьке со светом повеселее было. Так это на табуретку лезть надо, а как залезешь? Грохнешься только, и кости переломаешь.

Ничего. Боженька и без света всё видит.

Пока неторопливые мысли ползли в старушкиной голове, её руки словно жили своей жизнью. Ополоснули в умывальнике миску из-под яиц. Длинной деревянной ложкой помешали закипевшее собачье варево.

Луку нарвать, что ли? К яйцам-то зелёный лучок хорошо.

Подумав, баба Таня опять взялась за табуретку и пошла во двор.

Проклятый петух как раз копался в грядке с луком. И что там выискивает, окаянный? Черви, что ли, в луке жирнее? Только бы пакостить ему!

Баба Таня с досады пристукнула табуреткой по ступеньке. Петух сорвался с места и побежал, далеко выбрасывая голенастые ноги.

Чёрт сухожильный, не к празднику будь помянут!

С трудом спустившись с крыльца, баба Таня нарвала пучок остро пахнущего толстого лукового пера. Побрела к бочке с дождевой водой, чтобы сполоснуть, но махнула рукой. Всё равно в дороге запылится!

На крыльце оторвалась доска. Гвоздик вылез из дырки и торчал вверх. Ногой зацепишься — так и сосчиташ ступеньки носом!

Топор стоял тут же, в сенях. Неуклюже тюкая, баба Таня забила гвоздик на место. Поддела доску носком топора — шатается. Фёдора Игнатьича попросить, чтобы прибил покрепче? Да как не забыть? Память-то дырявая стала, будто старый чулок.

Батюшки, а яйца-то! Ведь выкипят же! И еда собачья на газу стоит!

Бросив табуретку, баба Таня заторопилась в дом. Успела вовремя — ещё бы немного, и пузырящаяся серая пена поползла через край кастрюли на пол. Вода в яйцах почти выкипела, но это не страшно — лучше проварились, значит.

Залив яйца холодной водой, баба Таня плеснула варево в собачью миску и стала собираться.

Надела юбку похуже. Сменила дырявые домашние калоши на новые, без дырок. Сунула лук в корзинку, туда же переложила остывшие яйца.

Может, захватить буханку хлеба? Он, правда, позавчерашний, чёрствый. Такой только курам размочить.

Но в лесу-то ведь и того нет. А хлебушку каждый человек рад.

Буханка тоже улеглась в корзинку. Сверху баба Таня прикрыла её чистой тряпочкой.

Вот и хорошо! Теперь посидеть, да можно и идти? Или забыла чего? Батюшки! А собаку-то покормить!

Одна морока с этой Найдой. Ведь и воровать в доме нечего, кроме старого телевизора. Да и тот показывает плохо, больше трещит да рябит.

А собаку корми, пои. Да следи, чтобы с цепи не сорвалась, не убёгла. Не уследишь — опять щенков принесёт.

От деда осталась собака. Попросить бы кого, чтоб пристрелили — да жалко!

Баба Таня отнесла Найде миску с кашей. Густовато получилось, да ничего! Эвон, как она на цепи прыгает, радуется. Живо весь жир сгонит.

А и правда, веселее с собакой. Дом-то у бабы Тани в закоулке стоит. Иной раз никто и мимо не пройдёт за целый день — будто одна в деревне. А собака — всё же живая душа.

Правда, теперь этот новый егерь поселился. Как его? Андреич? Или Иваныч?

Вот память, а! Хоть таблеток каких бы доктор прописал. Или травки у Трифона спросить для памяти? Так как спросить, коли забудешь по дороге?

Иваныч, точно! Молодой, сурьёзный. И с Катькой хороводится. Это хорошо. Может, останутся тут, деток нарожают. Не то, что сын — нашёл себе в городе жену, а к матери носа не кажет!

Пора идти. Пока до Трифона доберёшься, да пока обратно — дело небыстрое. Раньше, бывало, он и сам в деревню заглядывал. А теперь засел в своей землянке сиднем, и носу не кажет.

А ведь тоже человек. Обрадуется гостинцам к празднику. И травки у него можно взять, которая от прозрачных мушек помогает.

Баба Таня сменила табуретку на палку с резиновым набалдашником, взяла корзинку и медленно спустилась с крыльца. Дверь запирать не стала — кому тут что брать-то?

Вышла за калитку и прямо вдоль речки направилась к лесу, который синел вдалеке за полем.

Собаки к полудню набегались и наплавались. Теперь они лениво плелись впереди, вывалив набок длинные розовые языки. Высокая трава временами полностью скрывала их, только помахивающие рыжие хвосты взлетали над зеленью.

— Может, передохнём? — предложил я Владимиру Вениаминовичу.

— Хорошо бы, — в ответ пророкотал он.

На его блестящих чёрных сапогах сорок седьмого размера налипли мятые метёлки травы. На широком лице, словно прозрачные бусины, выступили мелкие капельки пота.

Уходился за утро. Но зато на поясе висели честно добытые три утки. И не чирки — полновесные кряквы.

Мы ушли километра на четыре вверх по течению Песенки в сторону деревни, и теперь возвращались обратно.

— Попьём чаю? — спросил я.

— Да ну его, — лениво отмахнулся Владимир Вениаминович. — Ещё с костром возиться. Так посидим.

Мы нашли сухое поваленное бревно. Разрядив, прислонили к нему ружья и сели сами. Собаки немедленно плюхнулись у наших ног, вытянули натруженные лапы.

— Не курите? — спросил Беглов.

Я помотал головой.

— Нет.

— А я раньше курил, — поделился он. — В Индии бросил.

— Вы по работе туда ездили? — спросил я.

Интересно было — ответит он, или нет.

— По работе, — кивнул Владимир Вениаминович. — Изучал индийских йогов. Даже сам немного занимался.

— И как?

— Да вы знаете — странное ощущение, Андрей Иванович. Йога — это ведь целая философия, которую нам с вами не так-то просто понять. А уж принять — и тем более. Она включает в себя всё — физические упражнения, дыхание, питание. Но это всё на поверхности. А вот перестройка сознания — это по-настоящему интересно.

— Чем? Ну, сидят себе полуголые люди, скрестив ноги. Что тут такого?

Я возражал не из упрямства. Мне хотелось разговорить психотерапевта. И из любопытства, и от мысли, что он может попытаться разговорить меня. Нет, пусть уж лучше рассказывает про йогов.

— Что такого? — удивился Владимир Вениаминович. — А вы сами подумайте! Вот живёт человек. И всё его имущество — набедренная повязка и старый коврик. Питается один раз в день рисом с овощами. И при этом — абсолютно счастлив! Вот вы бы так смогли?