Гонзо-журналистика в СССР - Евгений Адгурович Капба
Мои штаны-карго ручной работы еврейских модельеров, и рубашка отправились в мусорку. После забега по зарослям, ночи в камере и усилий Солдатовича не стоило и пытаться привести их в порядок. Туда же перекочевала и майка — вся в крови и грязи. Глядя в мутное зеркало, которое висело над раковиной, я шипел, морщился и думал, что, пожалуй, вполне мог бы отпустить свою тушку, ноги и руки сыграть Аватара-нави в фильме Джеймса Кэмерона. Без грима. И мне совершенно точно нужна была таблетка обезболивающего, а лучше — две.
Колючие брюки подошли почти идеально, милицейской рубашке пришлось закатывать рукава — оказались коротковаты. В общем, спустя десять минут я стал более-менее похож на человека. В отделе кадров меня уже ждал на скорую руку накрытый стол.
— Девушки, а таблеточки обезболивающей у вас не будет?
Нашелся анальгин. Пока я жрал, стараясь не чавкать и не смущать умильно поглядывающих на меня женщин в форме, в кабинет входили и выходили люди, приносили документы, что-то спрашивали — и при этом полностью игнорировали мое присутствие. Когда поток схлынул, одна из кадровичек спросила:
— А вы тот Белозор который журналист из Мозыря?
— Я тот Белозор, который журналист из Дубровицы, — кивнул я с набитым ртом.
— Тут Лидка из бухгалтерии говорила, что вы экстрасенс. У нее в Гомеле жених, он в ОБХСС работает, рассказывал про вас.
Я подавился бутердбродом: какого это хрена в Гомельской ОБХСС про меня разговоры ведут? Ну, да черт с ним:
— Я не экстрасенс. Я просто смотрю по сторонам, слушаю, что люди говорят, и лезу куда не следует. Иногда получается сделать что-то хорошее, иногда получается полная дичь… А потом вот… — я развел руками, как будто они могли увидеть все синяки и ссадины под рубашкой.
В любом случае — прониклись и на некоторое время замолчали, а потом одна спохватилась:
— У меня еще шоколад есть. Горький! Будете?
— Буду, — кивнул я, — Я всё буду.
Я как раз дожевывал шоколадку, когда вошел Петр Петрович с лицом довольным, как у кота, который объелся сметаны. Он помахивал какой-то фотографией:
— Ну, танцуй, Белозор! Везучий ты сукин сын. Фото получилось, номер виден, сейчас пробивают. Собираем опергруппу — и погнали!
Я попытался изобразить, сидя на стуле, несколько радостных танцевальных движений, но тут же скривился от боли.
— А Солдатович?
— А что нам Солдатович? Хана теперь Солдатовичу!
* * *
Я и не думал, что при Союзе без всяких там компьютерных баз данных и прочих примочек можно так быстро работать! По информации ГАИ «буханка» оказалась приписана к совхозу «Заветы Ильича», парторгом там работал некий Михаил Эрастович Геничев — об этом узнали в обкоме, там же получили и его домашний адрес.
— Эрастович! — я хлопнул по столу ладонью, — Точно — он!
Привалов только кивнул, странно на меня посмотрев.
— Сейчас парни соберутся — и двинем. Ты готов?
— Куртку бы…
— Куртку отдам, припасы твои — выбросил, потом спасибо скажешь. Фотоаппарат пойдет как вещдок.
— Черт с ними, с припасами… — махнул рукой я.
Оперативники уже ждали внизу. Настоящие волкодавы: поджарые, лихие дядьки в гражданской одежде. Машины было две — «Волга» Петра Петровича и «Москвич» — бежевый, неприметный.
— Поехали, Петрович? — спросил один из них и ожег меня холодным взглядом, — А этот — с нами? Нахрена он нужен?
— Опознать может.
— Так фото из обкома обещали?
— Будем сидеть и ждать, Гриша?
— Понял. Не будем. По коням?
— По коням, мужики!
Глава 12,
в которой удается сделать и сказать что-то правильное
Деревенька Новоселки, которая и кормилась, и работала на совхозе «Заветы Ильича», представляла собой типичную белорусскую вёску. Одна-единственная улица, вдоль которой и располагались уютные, аккуратные домики с двускатными шиферными крышами, палисадниками, цветными ставнями и дымом из печных труб. Гигантские липы и березы уже начинали сбрасывать листву, и работящие бабули там и тут орудовали граблями, переговариваясь. У самых их ног выискивали в рыхлой земле сонных от осенней прохлады червяков нахохлившиеся деловитые куры.
Мы прибыли к конторе совхоза уже к вечеру. Как сообщил какой-то местный заместитель заместителя — Михаил Эрастович Геничев не так давно убыл домой. Да, вчера брал «буханку» — вечером ездил на дальнюю молочную ферму чинить там доильный аппарат. Отличный слесарь, золотые руки! И семьянин хороший, жену любит, подарками балует. Он даже на доске почета висел: такое простое лицо, приятная улыбка, подбородок с ямочкой. Глаза, правда, дуроватые, но это, возможно, воображение играет. Отличник боевой и политической подготовки, мать его… Сомнения у меня исчезли полностью, и я просто кивнул Петру Петровичу. Опера подходили к стенду и вглядывались в лицо подозреваемого, щурились, хмурили брови.
Дом слесаря-золотые руки Геничева располагался недалеко от главной достопримечательности Новосёлок — магазина. Разделившись на две группы, опера принялись окружать высокую хату с белыми ставнями.
— Стой тут. И ни с места! — ткнул мне пальцем в стену сарая Привалов-старший, — И не сметь мне вот это вот всё!
Я не смел. Понимал — уже налажал, герой хренов, укротитель токсикоманов. Женщина погибла из-за моего геройства! Пусть профессионалы работают. Пока оперативники занимали позиции вокруг дома, я стоял, подпирая забор, и осматривался. Сарайчик над моей головой был интересный: в его фронтоне неизвестный мастер вырезал небольшую дверцу. Наверное, там располагался сеновал — удобно же с улицы подогнать телегу и закидать прямо туда вилами?
Послышался требовательный стук в дверь хаты и голос Петра Петровича:
— Откройте, милиция!
Испуганный женский возглас, потом — звон разбитого стекла, крики «держи гада!», топот ног, шум падения, матерщина и тяжелое дыхание. А потом грохот раздался уже над моей головой — на чердаке сарая! Вдруг дверца скрипнула, и на пожухлую осеннюю траву спрыгнул человек в сорочке и семейных трусах. Геничев!
Он явно не ожидал увидеть тут меня, я — его. Какое-то мгновение мы смотрели друг другу в глаза. Не знаю, что увидел он, я разглядел лишь звериный страх и осознание проигрыша. В руке у него сверкнул обычный кухонный нож.
— Зарежу! — брызжа слюной, завопил он и принялся размахивать оружием.
— Похрен, — выдал я приваловское словечко, и ни разу не грациозным движением сместился вправо, одновременно попытавшись сбить клинок с траектории левой рукой.
Не получилось — я почувствовал, как предплечье
