Император Пограничья 1 - Евгений И. Астахов
— Согласно древнему обычаю, — прервал мои размышления равнодушный голос распорядителя казни, — каждому из осуждённых даётся право на последнее слово. Начнём!
Первым оказался худощавый и бледный юноша, чьи впалые щёки покрывала редкая светлая щетина. Он сделал дрожащий шаг вперёд, насколько позволяла верёвка, и заговорил сбивчивым от волнения голосом:
— Мы всего лишь разговаривали! — в его голосе звенело отчаяние вперемешку с возмущением. — Собирались, пили вино и обсуждали, как сделать жизнь в княжестве лучше. Чтобы власть князя была ограничена законом, а не его прихотью! Чтобы древние права благородных родов значили больше, чем желания одного человека. Мы никого не подстрекали к бунту, не строили заговоров. Просто говорили! Но теперь я вижу — князь Веретинский боится даже разговоров, раз карает за них смертью!
По толпе пронёсся ропот, кто-то крикнул: «Предатель!». Однако человек в чёрном, стоящий на эшафоте, и бровью не повёл. Палач небрежным жестом оттолкнул парня обратно, и тот споткнулся, едва не упав.
Следующий бедолага зачастил:
— Я… Я не хотел ничего дурного. Умоляю, пощадите! Я всё осознал, я раскаиваюсь! Дайте мне ещё один шанс, и я докажу свою верность князю!
Собравшиеся отреагировали закономерно. «Трус» — это самое мягкое, что услышал в свой адрес смертник, и я был склонен с ними согласиться. Никогда нельзя умолять врага о милосердии. Даже если проиграл, честь — это последнее, что остаётся с тобой. Не позволяй противнику отнять и её.
Следом шаг вперёд сделал коренастый и плечистый юноша с копной спутанных тёмных волос. В отличие от предыдущего оратора, он не просил о пощаде. Напротив, вскинув подбородок, смельчак обвёл площадь полным презрения взглядом и выплюнул:
— Будьте вы прокляты! И ты, князь, и вы все, кто прислуживает этому ничтожеству! Настанет день, когда ваши черепа будут украшать пики на городских стенах, а ваших жён и дочерей поимеют свинопасы! Вы…
Договорить ему не дали. Тяжёлый кулак палача обрушился на скулу юноши, заставив того пошатнуться. Голова безвольно мотнулась, из рассечённой губы брызнула кровь. Бунтаря грубо схватили за шиворот и оттащили назад. Толпа недовольно загалдела, требуя продолжения экзекуции.
Я стиснул зубы. Эти горожане жаждали хлеба и зрелищ, упиваясь видом чужих страданий. Ни сострадания, ни милосердия. Истинно звери, а не люди!
Вот почему, находясь у власти, я запретил проводить публичные казни. Они вызывали в подданных самые низменные эмоции. А это совсем не та участь, которой жаждет для своих жителей правитель.
По одному приговорённые произносили то, что считали нужным сказать напоследок. Кто-то рыдал, моля о пощаде, кто-то тщетно пытался разжалобить палачей историями о престарелых родителях. Нашлись и такие, кто, подобно давешнему смельчаку, выкрикивал проклятья. Толпа реагировала по-разному — то одобрительно шумела, то освистывала.
Я не слишком вслушивался в их слова. Речи, не подкреплённые силой, не значат ничего. Все свои усилия я тратил на то, чтобы достучаться до магического очага внутри. Если что-то и могло спасти меня, то только он. Однако неведомый яд путал мысли, и дремлющая искра магии никак не разгоралась.
Наконец подошёл и мой черёд. Переборов дурман отравы и слабость, я ступил вперёд, расправив плечи и высоко подняв голову. Верёвка натянулась, неприятно царапнув кожу, но я не обратил на это внимания, всецело сосредоточившись на главном.
— Я не знаю, в чём именно обвиняется тот, чьё лицо вы видите, — мой голос прозвучал чуждо и хрипло, но я продолжил, с каждым словом обретая привычную твёрдость. — Однако я отвергаю и ваши обвинения, и ваше право судить меня. Ибо никто из смертных не властен вершить суд над венценосной особой. Хродрик Неумолимый отвечает лишь перед Всеотцом!
Если уж на новом жизненном витке мне и суждено сразу умереть, я сделаю это под собственным именем и с гордо поднятой головой.
Над площадью повисла звенящая тишина. Казалось, все, от простолюдинов до стражников в удивительной броне, потеряли дар речи. Они таращились на меня так, будто узрели восставшего из могилы мертвеца.
Я невозмутимо обвёл взглядом море ошеломлённых лиц и продолжил:
— Меня не сломили Алчущие, и уж точно не принудят к мольбам жалкие лакеи князя, что побоялся самолично исполнить приговор, — мой голос звенел от едва сдерживаемого презрения. — Тот, кто выносит вердикт, должен сам занести меч. Иначе это не правосудие, а трусливая расправа. Довольно слов. Я жил как воин и умру как воин — глядя в глаза своим врагам.
Толпа отозвалась приглушённым, полным удивления гулом. Несколько человек в толпе вскинули странные блестящие предметы, которые я ранее заметил в их руках. Распорядитель казни побагровел, глаза его полыхнули праведным гневом:
— Да как ты смеешь, ничтожество⁈ Оскорблять князя, поносить закон! Ты заслуживаешь не петли, а сожжения на костре!
Люди с удивлением перевели на него взгляд. Возможно, местные порядки не поддерживали такой жестокости к преступникам.
Однако я даже не дрогнул, храня царственную невозмутимость. Мой взгляд невольно притянуло лицо хорошо одетой дамы средних лет, стоявшей в стороне от помоста в сопровождении двух дюжих молодчиков. Её карие глаза горели такой всепоглощающей ненавистью, словно она жаждала испепелить меня на месте.
Чем вызвана такая злоба?..
Палач, видимо, устав от затянувшегося представления, шагнул к рычагу. Люки под ногами приговорённых распахнулись. Верёвки натянулись, увлекая несчастных в последний полёт. Истошные крики ужаса и боли огласили площадь вперемешку с чавкающим хрустом ломающихся позвонков.
Однако мои босые ступни лишь повисли в пустоте. В ту же секунду петля безжалостно впилась в горло. Лёгкие тщетно пытались втянуть бесценный воздух, в глазах темнело от прилившей крови.
Верёвка оказалась недостаточно длинной! Вместо быстрой смерти меня ожидало мучительное удушье.
Время будто замедлилось, растянулось в бесконечность. Каждая судорожная попытка вдохнуть, каждый удар лихорадочно бьющегося сердца, каждая вспышка агонии длились целую вечность. Боль стала всепоглощающей, она затмила собой весь мир, вытеснила все прочие чувства и мысли. Существовали лишь раскалённая добела удавка на шее да бессильные попытки втянуть желанный воздух.
Грудь будто сдавили раскалённые обручи, горло саднило, словно его драли невидимые когти. Мышцы сводило судорогой, тело непроизвольно дёргалось в напрасных потугах освободиться. Разум оставался кристально ясным, почти безмятежным. Я умер однажды, и смерть для меня потеряла ореол таинственности.
Я отказываюсь умирать на потеху ликующей толпе!
Из последних сил потянувшись к девственной, дремлющей искре магии, я ударил стальной волей по угасающему телу. Каждый клочок кожи пылал, разум плавился в агонии, но я упрямо тянулся к этому крошечному углю.
Сознание меркло, поглощаемое беспросветным
