Железное Сердце - Станислав Дарков
— Для застенчивой девушки ты неплохо метаешь кинжалы.
Она не засмеялась. Только уголки губ чуть дрогнули, будто костёр тронул её кожу, и это было не больно, а просто неожиданно.
— Лиам и отец. Они... всегда говорили: "Если не можешь сказать — сделай." Так и научили. Словами ведь многое испортишь. А лезвие — оно честнее.
Слова упали в ночную тишину, как ветка в огонь: с лёгким треском, но без искр. И остались. Застыли между нами.
Я кивнул. Не из вежливости — потому что понял. Потому что это было правильно. Иногда лезвие действительно честнее. Я бы сам сейчас многое отдал за одно острое, чёткое движение, вместо всех этих неясных, жгучих слов, которые роятся под кожей.
Снова тишина. На этот раз теплее. Уже не стекло, а шероховатая ткань, к которой хочется прижаться лбом. Юна сидела, поджав ноги, спина чуть сутулилась, и было в ней что-то совсем не героическое, не возвышенное — обычное, человеческое.
В тот момент, между треском дров и глухим шорохом листьев, я подумал, что, может быть, не стоит больше ничего говорить. Не сейчас. Потому что иногда молчание — самое честное из всех признаний.
Я смотрел на неё долго. Слишком долго. Настолько, что окружающий мир начал растворяться в темноте, становясь чем-то второстепенным. Огонь трещал, словно вспоминал о себе через равные промежутки, ночь дышала глухо, ритмично, как огромное существо, спящее где-то поблизости. Лес — привычный, живой — казался теперь чужим. Даже боль в боку, напоминание о том, что я ещё не умер, казалась далёкой, словно не моей.
Осталась только она. Юна. Сидящая в тени, неподвижная, почти статуэтка. Почти богиня. Как немой вопрос, который боишься задать, потому что знаешь: один неверный звук — и всё рухнет. Вся тишина, которую вы с таким трудом выстроили между собой, станет пустотой. А в этой пустоте уже не спрячешься.
А если она уйдёт? Станет силуэтом, точкой в темноте, пятном на пламени. Если скажет, что это всё — временное. Что она осталась, потому что совесть велела. Потому что кто-то должен был остаться.
Я сглотнул. Горло саднило. Внутри — пусто, будто я сгорел изнутри, а пепел осел где-то в груди. Руки не дрожали, но только потому, что лежали на земле. Мозг подбрасывал воспоминания — обрывки фраз, взгляды, касания — как будто хотел убедить меня: «Ты не выдумал это. Она рядом. Она настоящая». И всё равно было страшно. По-настоящему.
Я не знал, зачем вообще открываю рот. Я был хорош в тишине. В одиночестве. Знал, как быть камнем. Как не пускать людей за линию. Как отвечать так, чтобы тебя не спрашивали снова. Но с ней… всё выходило не так. С ней я всё забывал. Даже страх.
— Что ты… — начал я, и слова сразу застряли в горле. Потому что голос дрожал. Потому что сердце билось в груди не как у бойца — как у мальчишки, впервые открывшего дверь в чью-то душу.
Я закрыл глаза. Один вдох. Один выдох. Короткий момент — и снова тишина. А потом — тише, чем шёпот, ровнее, чем лезвие:
— Что ты чувствуешь ко мне?
Она не пошевелилась. Даже не вздохнула. Только глаза. Глаза, в которых отражался огонь. Будто не она смотрела на пламя, а наоборот — пламя на неё. Словно сама ночь прислушивалась, затаив дыхание. Пламя дрогнуло. Свет лег на её скулу, поймал тень в уголке губ.
Тишина вокруг разрасталась, как мороз по стеклу — не ломая, а покрывая всё тонкой, хрупкой коркой. Пламя костра трепетало, как бы не уверенное в том, стоит ли освещать лица, где сказано больше, чем хотелось бы. Огонь, казалось, улавливал её дыхание и отражал в пламени внутреннее колебание. Она не смотрела на меня. Только в огонь. Туда, где плясали образы чего-то далёкого. Или слишком близкого.
Она будто разговаривала с собой. Или с прошлым. Или с будущим, которое всё никак не наступало.
Когда Юна наконец заговорила, голос её был неуверенным. Но чистым. Как вода, пробившаяся сквозь глину:
— У нас... — она сглотнула. — У полуэльфов это не совсем так, как у людей. Мы чувствуем долго. Очень долго. И если любим — то навсегда.
Она замолчала, будто каждое слово отзывалось во внутренних стенках её грудной клетки эхо. Потом, совсем чуть-чуть, поджала плечи, словно защищаясь от чего-то не физического. Пальцы дрогнули, на секунду вцепились в ткань плаща, будто это могло удержать её в настоящем.
— Вот почему я боялась, — продолжила она чуть тише. — Я знала, что человек... ты… ты уйдёшь раньше. Быстрее. Что если позволю себе больше — потом уже не смогу отдать назад. Не смогу забыть. Я буду жить дольше, Максимус. Возможно, в три раза. Или в десять. А ты — ты исчезнешь. А я останусь. Останусь с этим чувством. С лицом, которое будет приходить во снах. С голосом, который не получится стереть.
Она смотрела в пламя, будто именно оно могло понять и не осудить. Глаза её блестели, но не от света. Огонь отразился в зрачках, и мне показалось, будто в них зажглись звёзды, которых не было на небе. Она всё ещё не смотрела на меня. Не могла. Или не хотела, потому что знала: один взгляд — и её разорвёт. А может, меня.
— Влюбиться в человека — значит обречь себя на вечную потерю. На боль, растянутую на столетия. Я пыталась... быть рядом. Пыталась быть полезной, незаметной. Смотреть, но не трогать. Оставаться в поле зрения, но на краю. Но всё равно…
Голос её дрогнул, сорвался, осел. Она закрыла глаза, и на миг показалась ещё моложе, хрупкой, как та самая девушка, которой не дают жить не чувства, а время. Она выдохнула. Долго, медленно, будто сдаваясь самой себе:
— Я влюбилась, в тебя, Максимус.
Слова эти прозвучали не громко, но я чувствовал, как от них сотрясается воздух. Как будто всё вокруг — деревья, тени, даже пламя — затаили дыхание. Мир, замерев, слушал только её.
Пауза. Короткая. Но в этой паузе — всё. Вся правда. Вся хрупкость. Весь страх. И что-то ещё — то, что едва-едва появилось, как первый луч перед рассветом.
Я смотрел на неё, и видел, как дрожат её губы. Как тень слезы блеснула у края ресниц, и тут же исчезла, будто боясь, что я замечу.
А я заметил.
И не отвёл глаз.
— Моё
