Было записано (СИ) - Greko
Вася снова застонал. Бок горел огнем. Грудь пекло так, будто кипятком плеснули. Он заелозил на земле, как гусеница, избавляясь от черкески и бешмета. Кое-как оторвал с помощью ножа несколько длинных лоскутов от рубахи и наложил себе повязки. Хуже всего было с раной на груди. Нужно зашивать, но как это сделать одному в лесу?
Хурджин с походным набором валялся рядом с убитой лошадью. Там была и иголка, и нитки. И фляжка с водкой. Вася заставил себя доползти до сумки из безворсовой ткани. Покопался в ней. Достал нужное. Обработал рану. Вскрикивал, но не останавливался каждый раз, когда водка плескала на рассеченные нервы. Одной рукой грубо стянул нитками кожу вокруг раны. Несколько раз отключался, не в силах терпеть боль.
— Врешь! Не возьмешь! — сообщил Вася непонятно откуда взявшуюся фразу пичужке, усевшейся поблизости на ветку куста.
Ползком добрался до своего штуцера. Отсоединил штык. Пристроил винтовку за спиной и снова пополз, помогая себя штыком — туда, откуда прискакал. Там должны быть русские. Там спасение!
Вася полз и полз. Отключался. Приходил в себя. И снова полз.
«Мересьев дополз, и я доползу!» — повторял себе Вася, отвоевывая все новые и новые метры у проклятого леса. Он не был уверен, что продвигается в нужном направлении. Просто не давал себе думать об этом. Как и о том, что можно запросто наткнуться на отступавших чеченцев. На его счастье, ему попадались только мертвые. Один даже подарил унтеру сушеную тыкву с водой. Она придала сил. Ненадолго. Но Вася не сдавался. Продолжал смещаться на север, в сторону Сунжи.
Темнело.
Ветер стал доносить отчетливый запах дыма.
«Наверное, наши аул подожгли», — решил Вася и стал вглядываться в просветы между деревьями в расчете разглядеть далекое зарево.
Когда пришла ночь, в темноте он смог разглядеть пламя больших костров. Это русские солдаты, встав бивуаком на обеих берегах речки Натахы у селения Ачхой, жгли огромные вязанки найденных в ауле бочарных досок и таркалов. Эти колья для подвязки виноградных лоз, как и заготовки для бочек, ежегодно отправлялись на Терек и составляли важный источник дохода засунженских чеченцев. Не будет больше выгодной торговли. Таркалы пошли на костры над могилами погибших урусов. Традиционный способ маскировать захоронение, чтобы его не осквернили впоследствии чеченцы.
Увы, редко, когда это помогало. Русские чувствовали себя хозяевами Чечни лишь в месте расположения своего лагеря. Но стоило им уйти, возвращались настоящие владельцы вековых лесов, бурных рек и вытоптанных полей. Возрождали на старом месте сожженные аулы. Снова засевали поля. И раскапывали могилы ненавистных врагов-гяуров, чтобы даже костей их не было поблизости от родного очага. Так продолжалось десятилетиями.
… В валерикском деле без вести пропали один обер-офицер и семь нижних чинов. Унтер-офицер Василий Девяткин в число потеряшек не вошел.
[1] Тот самый «трехглазый» Н. И. Евдокимов, граф и пленитель Шамиля, был в описываемое время бессменным адъютантом генерала Клюки фон Клюгенау и участвовал в экспедиции Галафеева на правах прикомандированного. Таким офицерам всегда давали возможность отличиться.
[2] Л. Н. Толстой, позже воевавший в Чечне, так описал боевой клич чеченцев: «Гиканье горцев есть звук, который нужно слышать, но нельзя передать. Он громок, силен и пронзителен, как крик отчаяния, но нет выражения страха».
[3] В поэме «Валерик» поэт описал смерть капитана. Но у куринцев было убито всего двое: поручик Яфимович и прикомандированный ротмистр Розенштерн. Штабс-капитан Барков был ранен. Вряд ли, солдаты стали бы оплакивать незнакомого офицера — только своего, куринца. Все прочие были для них «немцами», пришлыми и недостойными уважения и слез.
Глава 5
Коста. Черноморское побережье — Тифлис, сентябрь-октябрь 1840 года.
На исходе лета я добрался до Навагинской крепости, имея новое задание: возобновить связи с джигетами для их перехода в русское подданство. Встретил там своего старого знакомого майора Посыпкина, произведенного уже в подполковники и назначенного комендантом форта у Сочи.
— Не знаю, что и делать, — жаловался усердный старик. — Обложили нас убыхи.
Наш разговор прервался, не успев и начаться. От реки в сторону крепости полетели артиллерийские снаряды.
«Вот и вылезли на свет божий пушки, которые князь Берзег утащил из Вельяминовского укрепления в начале марта».
Больше сотни ядер достались земляным насыпям и казармам. Гарнизон прятался по щелям, не смея высунуть голову. Положение спасла жена коменданта. Отважная женщина вышла на вал и, укрываясь зонтиком и обмахиваясь веером, стала прогуливаться под ядрами и пулями. Убыхи обалдели. Прекратили стрельбу. Крепость устояла[1].
— Вы обратили внимание, господин подполковник, как изменились методы войны, применяемые черкесами, особенно, убыхами?
— Как тут не заметить, когда над головой снаряды летят!
— Дело не только в снарядах. Князь Берзег изменил организацию своего войска. Ввел командиров отдельных отрядов. Я все это имел несчастье наблюдать своими глазами изнутри.
— Мы люди маленькие, господин штабс-капитан. Пусть генералы голову ломают, что и как делать.
Я был категорически не согласен со столь привычным для николаевской армии подходом. Все дни вынужденного простоя в крепости я готовил доклад на имя Коцебу, рассчитывая, что его положения будут доложены начальником штаба ОКК генерал-адъютанту Граббе или еще выше, в Петербург.
Я закончил свой доклад на борту парохода и передал его капитану для отправки в Тифлис. Мы подплывали к порту во владениях князя Гечь. Там была назначена важнейшая встреча, которую я втайне готовил всю вторую половину лета, сделав Коркмаса своим представителем в Джигетии и Абхазии. Он четко выполнил все мои инструкции. Связался с владетельным князем Абхазии Михаилом, передав ему мою просьбу стать посредником в переговорах с его соседями. Объездил всех джигетских князей. Не все согласились, но наметились явные подвижки.
На встрече обещались быть от джигетов три князя — Аслан-бей Гечь, Аридба и Цанбаев, от абхазов — владетель князь Михаил и его верный пес, старик Кацо Маргани, и даже от убыхов — брат Курчок-Али, князь Хасан. Что ждать от последнего, я не знал. С Арибда у меня могла вспыхнуть ссора, как и с Кацей Маргани, отношения с которым не заладились с первой встречи. Но я обещал себе не поддаваться на возможные провокации. Слишком важной считал свою миссию. Вытащить Джигетию из пожара Кавказской войны — дорогого стоило. Присяга на верность первого прибрежного народа Черкесии — это весомый прорыв, который многое изменит.
Следовало признать, моей особой заслуги в этой встречи не было. Я лишь ее предложил. Все остальное организовал князь Михаил. И, видимо, приструнил заранее и Аридбу, и Кацу. Они хоть и зыркали на меня сердито, но в руках себя держали. Переговоры прошли спокойно. Договорились, что в следующем году встретимся в укреплении Святого Духа и князья подпишут присягу[2].
— Ты, оказывается, не горец, а русский офицер. Нет между нами вражды, коль ты чужак, — напыщенно попрощался со мной Маргани, посмотрев сердитым оценивающим взглядом на невозмутимого, обвешенного оружием Коркмаса, стоявшего за моей спиной.
Новоиспеченный уздень князя Гечь и прапорщик русской службы (я-таки выбил ему и титул, и звание, а кумык с достоинством принял и то, и другое) посматривал с усмешкой на коренастого и крепкого, несмотря на почтенный возраст, Кацу. Старик старался молодиться. Я и сам с трудом чуть не расхохотался, глядя на его розовые усы: он их подкрашивал краской, выбрав столь нелепый оттенок. Но сдержался. Раскланялся, высказав все положенные старшему любезности.
— Не слушай старого дуралея, — подмигнул мне князь Хасан, когда мы остались одни. — Вражды у него нет, скажет тоже… Знай, зла на тебя из-за брата не держу.
— Я отомстил его убийце.
— Я в тебе, Зелим-бей, не сомневался!
