Крылатый воин (СИ) - Чернобровкин Александр Васильевич
12
Подозрения мои усилились двадцать пятого ноября, когда немного распогодилось, облака поднялись до полутора тысяч метров, и семнадцать «Пе-3» слетали на учебное бомбометание. Наш самолет остался на аэродроме, потому что штурман и стрелок-радист опять были в наряде. Якобы график был составлен до конца месяца с учетом того, что экипаж неполный.
Через день распогодилось окончательно. В Московскую область пришел антициклон с чистым небом и морозами. Снег скрипел под унтами, когда после обеда шли к своим самолетам, приготовленным к вылету. Каждый разгружен бомбами под завязку. У нас две КМБ (кассеты мелких бомб) по сорок А10 весом девять с половиной килограмм и две ФАБ-100 на подвесках. С таким грузом будем лететь не быстрее трехсот пятидесяти километров в час, но недалеко — Солнечногорск, Каменка, Рогачево — и нас прикроют истребители.
На взлет пошли в тринадцать ноль-ноль. Мы были крайними. Догнали эскадрилью и заняли место в правом пеленге своего звена. Высота две тысячи двести метров. Приказ следовать строго за ведущим (смотреть на его хвост) и делать, как он. Оба ведомых звена летят метров на десять-пятнадцать метров выше ведущего и в двух позади и между собой, и такое же построение в звеньях. Над нами восемь «Лагг-3»: две пары высоко, готовы к бою, еще две ниже, прикрывают нас. В эфире только треск.
Руки в перчатках начали замерзать. По очереди отогреваю их в карманах куртки, хотя делать это рискованно. И верчу головой, но теперь на сто восемьдесят градусов по вертикали и горизонтали. Запоминаю ориентиры. Вскоре начинает зудеть шея, поправляю самодельный белый шелковый шарфик из списанного парашюта, намотанный на нее под ларингофоном.
— Перестраиваемся для атаки! — командует командир эскадрильи.
Наше звено сбрасывает скорость, пристраивается за левым, которое теперь летит строго за первым. Ложимся на боевой курс, разгоняясь и снижаясь до тысячи двухсот метров. Бомбить будем с горизонтального полета, потому что, во-первых, с пикирования можно сбросить только с подвесок, и во-вторых, большая часть пилотов слишком неопытна для такого маневра. Внизу впереди дорога, по которой едут танки, которые кажутся длинной черной лентой с белыми вставками из машин в зимней раскраске. В небе появляются небольшие облачка дыма — взрывы зенитных снарядов. Продолжаем лететь боевым курсом, никто не маневрирует. В эфире сплошной мат. Замечаю, как из самолета командира эскадрильи падают черные точки, потом из следующего…
Сняв перчатки, жду, когда отбомбится летящий передо мной и замечаю впереди справа от дороги площадку, наверное, двор машинно-тракторной станции, на которой тремя ровными рядами стоят грузовики и бензовозы. Видать, пропускают танки, едущие к линии фронта. Это великолепная цель для наших осколочных бомб. Я отклоняюсь вправо и фиксирую боковым зрением, что в том месте, где должен был быть самолет, взрывается зенитный снаряд. Повезло.
Нажимаю кнопку сброса бомб на правом роге штурвала. Первые два импульса освобождают крепления на внешних подвесках, пятый и шестой — на внутренних в бомболюке центроплана. «Пешка» как бы вздрагивает облечено и от радости подпрыгивает. Я замечаю справа выше разрыв зенитного снаряда и бросаю самолет сильно влево, возвращаясь в строй. Как бывший артиллерист, знаю, что следующий взрыв будет там, где мы только что находились. Угадал. Занимаю место в правом пеленге и с набором высоты поворачиваю на обратный курс, лечу вслед за ведущим. Здесь по нам не стреляют.
Выдыхаю облегченно и сразу замечаю, что мое звено опять летит к месту бомбежки. У нашего ведущего стоит фотокамера. Это довольно большая тумба весом килограмм пятьдесят. Ее опускают сверху без верхней крышки, которая пролезает через люк только боком. Пластины шириной сорок сантиметров. Надо сделать снимки для отчета о проделанной работе. Словам веры нет.
Опять в небе разрывы от снарядов. Целят в ведущего. Я бросаю самолет влево-вправо, вверх-вниз, стараясь не отставать от него. Внизу замечаю горящую «Пешку», которая, теряя скорость, летит на восток. Явно не дотянет до линии фронта, хотя та относительно недалеко.
У летящего в левом пеленге нашего звена осколки снаряда выбивают дырки в правом крыле возле двигателя, который сразу задымил. Помню, что пилотом там сержант Радин. Живет в соседней комнате. Пытался законтачить со мной, а я не завожу друзей на войне. Самолет с дымящим двигателем выпадет из строя, отстав, но тоже упрямо движется на восток. Помочь ему не можем. Я пересчитываю самолеты в строю. Не хватает четырех. Куда делись еще два, не заметил. Да, многовато для одного вылета. И это еще не было вражеских истребителей.
Заходим на посадку по одному. Я сажусь последним, подкатываю к своей стоянке. Там стоит наш технический персонал в полном составе. Плюс техник и оружейник звена. Первые сразу направляются к нашему самолеты, а последние — к командиру звена. К ним добавляются два фотометриста, чтобы забрать и проявить пленку. Она будет главным доказательством проделанной нами работы.
С трудом выбираюсь из кабины, отметив, что без перчаток, но руки не замерзли, будто перегрелся, как в юности, когда полные ведра таскал, перемещая привезенную машиной тонну угля в сарай в подвале под трехэтажным домом. Сагайдак с луком и колчаном зажимаю подмышкой и жду, когда осмотрят самолет, чтобы написать, что замечаний нет.
— Ни одной царапины! — докладывает механик Гвоздев радостно, потому что им меньше работы.
На посадку заходит «Пе-3» с неработающим правым двигателем. Дотянул-таки сержант Радин. Садится криво, «скозлив» и чуть не скапотировав, и останавливается на полосе. К самолету спешит санитарная машина. Видимо, перед посадкой доложили, что на борту раненые. Штурман выбирается сам, придерживаю правую руку у груди, а пилота вытягивают, сразу кладут на носилки и грузят в «санитарку». Штурман садится в нее сам, улыбаясь сквозь боль. Лицо бледное, ни кровинки. Представляю, сколько раз он похоронил себя, пока не приземлились.
Не переодеваясь, только сняв парашюты, идем в штаб на доклад. Для этого в зрительном зале клуба выгорожено место фанерными стенками высотой метра два с половиной. Командир полка Бабанов, начальник штаба Халюк, главный штурман полка майор Зарукин и батальонный комиссар Дроздов сидят за столом. Летчики стоят перед ними. Докладывают командиры эскадрилий, сперва Первой, потом Второй. Место располагает к творчеству, поэтому слышу много интересного, как-то проскочившего мимо моих глаз.
— Самолет сержанта Изюмова ушел с боевого курса, — сообщает в конце капитан Шикторов.
— В чем дело, сержант? — строго спрашивает майор Бабанов.
— Увидел справа более достойную цель для наших бомб, отработал по ней и сразу вернулся в строй, — докладываю я.
Командир полка смотрит на капитана Шикторова. Тот кивает, подтверждая, что я не сбежал с поля боя, а всего лишь совершил непредусмотренный маневр.
— На первый раз строгий выговор. Если повторится, пойдешь под трибунал, — спокойно говорит майор Бабанов.
— Есть! — без восторга произношу я.
После идем все вместе в столовую. По случаю боевого вылета нам полагается по сто грамм коньяка и через раз двести грамм сала. Выдают их в обед, но все отложили выпивку до возвращения с задания. Поддатому, конечно, погибать веселее, но от радости, что вернулся невредимым, идет лучше. Стаканы с коньяком выставили на ближнем от входной двери четырехместном столе. Шесть стоят отдельно. Судьба трех самолетов и их экипажей пока не ясна. Вернутся — выпьют, а на нет и коньяк исчезнет.
Выйдя из столовой, члены экипажей возвращаются к клубу, курят перед крыльцом. Говорят все сразу, не слушая друг друга. Для многих это был первый боевой вылет, и у каждого случилась самая интересная история. Я стою в стороне, чтобы не вдыхать табачный дым, и участия в гаме не принимаю. Меня не напрягают, предполагая, что расстроен из-за выговора. Да плевать мне на него! Дальше буду летать строго по уставу, хотя это скучно.
