Рейд за бессмертием - Greko
Кое-как его закрепили.
Бой переместился на верхнюю площадку. От передовых укреплений тоже доносились выстрелы и русское «Ура!». Видимо, Пулло, уловив замешательство мюридов и общую сумятицу, бросил роты апшеронцев на штурм первой линии окопов Старого Ахульго. В воздухе витал дух победы. Наступил тот самый неуловимый момент, когда силы нападающих удесятеряются, а у защитников опускаются руки. Лезгины растерялись. Слишком неожиданной вышла слаженная атака. Слишком уверились они в неприступности твердыни и теперь, видя гяуров на улицах аула, могли лишь с упорством отчаяния попытаться продать свою жизнь подороже.
Взлетевшие наверх две роты апшеронцев Тарасевича и две роты кабардинцев майора Денисенко встретил дружный залп мюридов, собравшихся с духом и пытавшихся выстроить грамотную оборону. И тут же их снесла картечь с другого утеса. Я увидел, что наши каким-то невероятным образом затащили в Новое Ахульго два горных орудия и теперь поддерживали наступающие войска. Когда мои ширванцы добрались до верхней площадки, нашему взору открылись страшные последствия этого залпа. Кругом валялись разбросанные тела, а люди двух майоров добивали уцелевших штыками. Без приказа моя рота устремилась вслед за ними. Меж узких улиц закипел яростная схватка, распавшаяся на десятки одиночных сражений.
С нами воевали все, даже женщины и дети. И тут мне стало не до сантиментов. Когда на тебя бросается мальчишка с кинжалом погибшего отца, хочешь не хочешь, а выстрелишь. Отбиваясь от шашки разъяренного горца, к стене сакли прижался ширванец. Я подскочил сзади и ударил лезгина в затылок рукояткой револьвера.
— Вяжи его! — приказал солдату.
В то же мгновение из окна сакли высунулась ружейное дуло. Раздался выстрел, опаливший мне лицо, как горячим паром. Я глотнул порохового дыма. Не обращая внимания на боль от прилипших к лицу горящих остатков пыжа, сунул револьвер в окно и разрядил его в голову перезаряжавшего винтовку мюрида. Его белая чалма сразу покраснела.
Я обернулся. Солдат, которого я спас, был убит наповал. Рухнул на оглушенного горца. Нужно его все же связать. Стряхнул с лица обгорелые клочки ткани. Отвалил в сторону погибшего ширванца. Присел на колено, чтобы сорвать шелковый шнур, на котором висели ножны лезгина.
— Берегись! — раздался крик сзади.
Стоило мне поднять глаза, как я оцепенел от страха. Надо мной навис очередной горец с занесенным над головой здоровенным кривым кинжалом. Мелькнул штык. Наваливаясь на ружье, какой-то кабардинец оттолкнул от меня насаженного на острое жало лезгина. Тот скалил зубы в немом крике, в котором смешались безысходность и гнев. Рухнул, так и не доведя до конца убийство моей персоны. Извини, приятель, мне моя жизнь еще дорога!
— Таким бебутом можно запросто черепушку расколоть!
— Спасибо, братец, выручил!
— Коль мы своих офицеров не защитим, кто нас пожалеет⁈
— Давай пленного отведем, куда надо.
— У подъема с моста уже толпа стоит!
Мы совместными усилиями связали руки очнувшемуся мюриду. Он мотал головой, пытаясь понять, что происходит. Со стоической твердостью принял свой плен. Пошел туда, куда мы его подтолкнули.
Но не все защитники Ахульго были готовы смириться с неизбежным. Даже раненные, они продолжали сопротивляться. Когда мы приблизились к площадке, где солдаты уже сбили порядочную толпу — в основном, из сотен женщин, детей и стариков, — я увидел, как какой-то лежавший на земле окровавленный лезгин протянул Тарасевичу свой кинжал. Майор наклонился, чтобы его забрать, и рухнул рядом. Кинжал торчал из его живота.
Апшеронцы заревели. Предательски убит любимый командир! Тут же добили горца и развернулись, чтобы прикончить пленных.
— Нельзя! Стоять! — закричал я, бросаясь наперерез.
Мне на помощь пришли другие офицеры. Размахивая в воздухе шашками перед озверевшей толпой, кое-как остановили солдат. Те развернулись и бросились вглубь аула, чтобы найти на ком выместить свой гнев. Злоба толкала их на зверства точно также, как недавнее воодушевление — на яростную атаку.
Старый Ахульго умирал долго и мучительно. Женщины бросались с круч, чтобы избежать поругания. Туда же кидали своих детей, чтобы не достались врагу. В дыму пожарищ метались тени продолжавших сражаться. Бой постепенно перемещался к подземным убежищам. Трещали выстрелы, рвались гранаты, рушились сакли, хороня своих защитников. Торжество русского оружия свершилось под стоны, рыдания и крики побежденных. Жаркое солнце ярко светило на залитые кровью и заваленные трупами утесы над Андийским Койсу. Быстрое течение не успевало уносить падавшие сверху тела.
[1] Такие скрытые капониры — абсолютно европейская система фортификации. Вероятно, в создании обороны Ахульго принимали участие поляки из дезертиров.
[2] Кафир — неверующий, мунафик — лицемер, вероотступник, только притворяющийся правоверным.
[3] Конь достался Граббе, который на нем потом ездил.
Глава 4
Вася. Ахульго, 23–24 августа 1839 года.
Два дня в душной, темной, набитой воинами, женщинами и детьми пещере с минимальным запасом воды и еды — тяжелое испытание. Еще более тяжкое — все время слушать, как наверху убивают людей, которые тебе поверили. Как падают их тела мимо слабо освещенного входа, и тихо всплескивает вода у подножья утеса, принимая в свои объятья все новых и новых шахидов. Как гремят выстрелы: в Старом и Новом Ахульго бой не прекращался ни на секунду, несмотря на то, что аулы захвачены. Многочисленные подземные ходы и недоступные пещеры в вертикальных откосах Ахуль Гох сопротивлялись долго. Целую неделю будет длиться это побоище, но Шамиль об этом узнает гораздо позже.
Сейчас он думал лишь об одном: как вырваться из западни. Имам обладал потрясающим качеством: он мог полностью отрешиться от всех внешних обстоятельств и сконцентрироваться на решении главной задачи. Той, которую он для себя таковой определил. Если не можешь спасти тысячи, спаси хотя бы тех, кто рядом. Три десятка. Всего тридцать человек, включая двух жен, сестру и двух оставшихся сыновей — шестилетнего Гази-Мухаммада от Фатимы, второй жены, и младенца Саида от Джавгарат из Гимры. Фатима злилась на мужа и отворачивала лицо: ей не позволили достойно попрощаться с первенцем, Джамалэддином. Джавгарат кормила сына жаренным зерном и все время просила воды. Женщины! Они не понимали, что сотни детей Шамиля гибли каждую минуту наверху, а он, отец народа, не мог прийти им на помощь. И все время думал, как спасти оставшуюся горстку и — главное — дело всей его жизни.
Он оглядел тех, кто теснился в этом холодном каменном Ковчеге. Юнус, не справившийся со своей яростью и вернувшийся в Ахульго, вопреки просьбе имама быть рядом с сыном. Ахверды-Магома, ускользнувший в последнюю секунду,
