Юрий Антропов - Самосожжение

— Что, что добавил? — перебил Гей.

— Он добавил как бы голосом одного моего знакомого, крупного босса…

— Ну, ну, ну?!

— Адамчик сказал не своим голосом:

ВОТ И ВСЯ ДИАЛЕКТИКА.

Гей чувствовал, что коченеет от холода.

— Адам сказал тогда, в Москве, — произнес он, стуча зубами, — что временами ему хотелось сжечь себя…

— В знак протеста против гонки ядерных вооружений? — спросила Алина.

Ей было, казалось, не холодно и не жарко.

— Нет, — Гей покачал головой. — До этих высот он еще не поднялся тогда. Ему хотелось сжечь себя в знак протеста против явления не менее опасного…

— Против так называемой внутривидовой борьбы, которая полыхает в иных семьях?

— Да!

Контакт был редчайший.

— И тем не менее должна заявить как женщина, — сказала Алина не без торжественности, — что именно любовь спасет мир!

И вдруг они увидели, что внизу, на тропе, метрах в двухстах, возникла какая-то группа.

Люди шли гуськом. Их было довольно много. Они шли к розовеющей вершине.

— Не понимаю… — промолвил Гей ошарашенно. — Что это такое?!

— Групповое восхождение к истине, — Алина, казалось, была невозмутима.

— Неужели Мээн все-таки повел их?!

— Между прочим, — сказала Алина, — двоих я не знаю.

— Двоих?

— Да. Тех самых, которых мы видели несколько минут назад. Из них одна женщина.

Гей сжался.

— Зато я, кажется, знаю одну из фигур… — произнес он. — Это Алина.

— А я знаю другую фигуру, — усмехнулась Алина. — Это Гей.

— Диалектика жизни… — пробормотал Гей. Его бил озноб. — У меня к вам просьба… Вы идите вперед, — он кивнул в сторону вершины. — Теперь уже недалеко, и здесь не так трудно идти. Пожалуйста, отнесите туда, на вершину, эту Красную Папку…

— И положить ее рядом с портретом? — догадалась она.

— Да.

— Вы не хотите сделать это при всех?

Гей достал из кармана целлофановую сумку.

— Я все продумал. Упакуем Красную Папку, чтобы не мокла…

Она не спрашивала, зачем все это нужно ему. Она, вероятно, тоже понимала, что вершина Рысы с портретом Ленина уцелеет наверняка во время всеобщей ядерной войны. Да и в молодости, возможно, Алина участвовала в подобного рода мероприятиях, когда молодежь писала письма в 2000 год и замуровывала их в каком-то историческом месте. Лучшего места, чем это, и не придумать. Гей обложит Красную Папку камнями, и она рано или поздно попадет в руки потомкам — тем ли, которые чудом уцелеют в ядерной войне, а может, напротив, тем, которые прилетят на пустынную Землю из космоса.

Нет, это было не чудачество.

И Алина его поняла.

— Хорошо, — сказала она. — Я отнесу. У вас здесь все?

— Да, все…

— И таблица «Инициативы в создании бездуховной обстановки в семье»?

— У меня она иначе называется.

— Боюсь, что это вполне очевидная…

Гей перебил ее, глядя на группу внизу:

— Ради бога, ступайте! И вот еще что. Оставьте мне ваш магнитофон.

Она протянула ему свою сумку. Гей заглянул в нее. В сумке, оказывается, был еще и портативный телевизор.

— Какая вам нужна музыка? — спросила она. — Пинк Флойд?

— Эта самая рок-опера, что ли?

Однако в голосе его не было отрицания. Он вспомнил и пение птиц, и лепет ребенка, и рев пикирующего бомбардировщика… все это было в рок-опере, как ни странно.

— Ну, выбирайте сами, — сказала она. — Здесь есть и другие кассеты.

— Идите, идите!..

Она прижала к себе Красную Папку и быстро пошла к вершине.

Гей посмотрел на часы. Сколько же времени прошло?

Значит, Алина приехала сюда из Девина и теперь идет по тропе, следом за ним…

Следом за ним или просто с кем-то другим?

Ну что ж, пора было воссоздавать не таблицы, а дни жизни.

Он выбрал кассету наугад.

Реакция воссоздания пошла в сопровождении музыки Пинка Флойда.

Москва, 1981 год, февраль

В пять часов утра, как всегда, я вскочил и схватил часы.

Фонарь за окном опять горел всю ночь.

Я долго, как бы с недоверием, смотрю на часы. В тусклом свете, который дробится тюлем, все кажется нереальным. Будто секундная стрелка стоит на месте.

Я подношу часы к уху. Идут, оказывается. Тикают. Но вроде не так, как днем. Частят. Будто вспугнули их спросонья.

Это я сам такой заполошный. Вскакиваю, хватаю часы, таращусь в окно, прислушиваюсь…

Это вечная дерганка! Словно в часах, в обычных наручных часах, которые можно купить где угодно за тридцать рублей, а то и дешевле, заключена вся моя жизненная программа. И шагу ступить без нее нельзя.

Но какой странный был сон…

Я затаился под одеялом, я и сам не знал, верю ли таким проявлениям сенсорных свойств человека, всей этой парапсихологии, как нынче модно стало говорить. Что-то в этом, конечно, есть. Но отнюдь не мистическое. Просто непознанное в нас и вокруг нас.

РОВНО пять. Звон трамвая дошел до угла дома и тотчас затих. Звук был мерзлый, прерывистый.

Я плотно сомкнул глаза, пытаясь представить себя где-то не здесь, не дома. И чего не спится мне? Уж в эти-то утренние часы никто, по счастью, не стоит у меня над душой. Даже телефон молчит. И жена и ребятишки преспокойно спят за стенкой. И я тоже мог бы дрыхнуть часов до восьми по крайней мере. Но нет, ворочаюсь с боку на бок всю ночь напролет, забываясь на короткое время, как бы расслабленно проваливаясь куда-то и почти тотчас спохватываясь, тараща в полумрак глаза и силясь понять, то ли спал уже, то ли пытался уснуть.

А этот сон…

Было такое впечатление, что он повторился точь-в-точь. А может, врезался в память с первого раза. А то и вовсе ничего подобного и не снилось мне, а просто померещилось. Будто иду я по безлюдному городу вслед за женой и никак не могу ее настичь. Все время навстречу мне летит странный бумажный снег. Жена рвет на мелкие части какие-то листки и клочья швыряет в меня пригоршнями. Я отмахиваюсь, закрываю лицо руками и теряю жену из виду.

Какой странный сон!..

В приоткрытую створку окна сифонило так, что край стекла покрылся махровым инеем. Я встал с постели. Меня не покидало ощущение смутной тревоги.

И я вдруг решил выйти на балкон. Давно бы надо скинуть снег. За целую зиму не чистили ни разу. Я поспешно оделся, разыскал в кладовке старую куртку, которую не надевал с осени, и сразу обнаружил в рукаве какой-то газетный сверток. Я помедлил немного и развернул его.

В свертке лежали разорванные письма…

Мои письма к жене и письма жены ко мне, скопившиеся за много лет…

В первое мгновение мне показалось, что это продолжается сон, похожий на нелепый и страшный розыгрыш. Я держал на ладонях кучку рваной бумаги, заключавшую в себе почти половину моей жизни, и у меня возникло такое чувство, что произошла беда, беда непоправимая, и эти клочья бумаги, бесшумно падавшие на пол с моих ладоней, являлись ее знаком.