Владимир Губарев - Гея: Альманах научной фантастики

И эта последняя фраза более всего убеждает историка, что все вышерассказанное является чистой, неприукрашенной правдой.

Александр Силецкий

В тридевятом царстве…

У всех уважающих себя людей имеется ныне хобби. Или что-то вроде того.

Серафим, со звучной фамилией Цветохвостов, также болел увлечением, к службе побочным, и весьма утешался им, когда бывал чем-либо удручен.

А по существу все выходило просто. Мечтал он — и с отменным постоянством! — попасть в тридевятое царство, в тридесятое государство или, выражаясь по-научному, скорее всего в некое, где-то там сопредельное нашему измерению.

Что это такое, он и сам, по совести, не знал. Однако ж вот — мечтал…

Каждый день сидел он в редакции своего субпопулярного журнала и названивал по телефонам, выжимал из авторов статьи, договаривался о фиктивных интервью, принимал посетителей, являвшихся то с жалобами, то с очерками, пухлыми, как иной роман; приходили к нему и разные ревнивые любители науки, желавшие внести в нее посильный, но весомый вклад, ну вроде: «Устранение косоглазия посредством уменьшения силы тяжести, варьируемой в оптимальных пределах наклоном земной оси».

Всякое случалось у Серафима за день, десятки лиц, которых нужно выслушать и успокоить, проплывали перед ним. А если они, не обнаружив должного сочувствия, входили в раж, то к вечеру деликатный Цветохвостов чувствовал себя усталым и разбитым совершенно.

Потому не удивительно, что, возвратясь домой, он усаживался в старенькое кресло под торшером и, попивая крепкий чай с лимоном, целиком отдавался восхитительной мечте о тридевятом царстве, тридесятом государстве, где можно, наверное, хоть временами жить без забот и той суеты, что именуется радостью текущих будней.

И однажды, когда желание попасть в заветную страну достигло высшего предела, он вдруг услышал чей-то голос. — А вот и я, — сказал голос. — Чем могу служить? Серафима точно ущипнули.

Он подскочил в кресле, поперхнулся, пролив на брюки чай, и беспомощно огляделся по сторонам. Но никого в комнате не было.

Зашторенное окно, благо на улице давно стояла осень, было заперто на все шпингалеты, и сквозь него проникал лишь отдаленный гул машин.

Вот те раз, подумал Цветохвостов, доработался… Голоса мерещиться стали…

Он закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, уговаривая себя, что это, дескать, ничего, скоро пройдет, с кем не бывает…

Он и впрямь успокоился, и тогда его мысли вновь обратились к излюбленной теме.

— А вот и я, — раздался тот же самый голос. — Чем могу служить?

Цветохвостов охнул, резко выпрямился и чашку с чаем поставил на пол.

— Ты кто? — спросил он в пустоту. Ему никто не ответил.

— Ты кто такой, я спрашиваю? Молчание.

Серафим нервно поерзал в кресле, чувствуя себя последним идиотом, — случившееся было выше его понимания.

— Ну ладно, — вздохнул он наконец. — Молчишь — и ладно, — и неожиданно добавил: — Только в следующий раз здоровайся со мной.

«Какой еще следующий раз? — с ужасом подумал Серафим. — Зачем?!»

Это событие надолго вывело его из равновесия, и до самого сна он никак не мог успокоиться — ему все казалось, будто кто-то стоит за его спиной и усмехается, и черные тени по углам казались ему живыми, он поминутно испуганно оборачивался, но в комнате никого не было.

Перед сном он согнал с дивана любимого иждивенца, рыжего кота-кастрата, и приготовил себе постель.

Он лег, и кот устроился в его ногах и, хитро прищуривая то правый, то левый глаз, блаженно замурчал, словно давно уже знал разгадку случившегося, да вот только до поры до времени помалкивал и от этого своего молчания испытывал великое удовлетворение, — впрочем, у всех котов такой вид, когда им сытно и тепло…

Серафим потянулся и зевнул.

На мгновение его внезапно снова потянуло в это далекое-далекое, никому не ведомое тридевятое царство, но он разом осекся, вспомнив странный вкрадчивый голос, и, так как думать ни о чем другом не хотелось, невесело обратился к задремавшему коту:

— Видал, Альфонс, что творится? Галлюцинации, страхи… Нехорошо. Наверное, устал, переутомился… А что делать, Альфонс, что делать?..

Он вздохнул и посмотрел на кота.

Тот лежал, подобрав под себя лапы, и зеленый глаз его горел на фоне круглой морды, точно глазок светофора, выпученный в ночную пустоту.

— Глупое ты создание, Альфонс, — добродушно сказал Серафим. — Тебе что ни поведай — все равно… Мозги зажирели у тебя, старина. Давай-ка спать.

Стрелки настенных часов встали точно на полночь, и кукушка прокуковала двенадцать раз, и двенадцать апостолов, будто в хороводе, вышли один за другим из маленького окошка и скрылись бесшумно в соседней дверце.

Свет торшера над головой Цветохвостова мигнул и погас.

Странные сны снились Серафиму.

То ему чудилось, что летит он над какими-то лесами и реками, сам не ведая куда, и вдруг получалось все наоборот: он уже вовсе не летит, а стоит под развесистым деревом с роскошными плодами — он тянулся к ним, однако плоды вместе с ветвями постоянно убегали вверх, и он вырастал вслед за ними, пытаясь догнать, и неожиданно упирался головой в небо — тогда он ударял что есть силы в него, небо трескалось, точно обыкновенный кусок цветного стекла, и солнце, сорвавшись со своей колеи, падало Серафиму в руки.

Он брал солнце, подкидывая его на ладонях, чтобы не обжечься, и нес в неведомо откуда взявшийся дворец — там, посреди золотого зала, стоял хрустальный стол, и Серафим садился за него, положив вместо лампы на краешек, слева, пылающее солнце, и принимался править статью — дурацкую, но, как всегда, необходимую сейчас.

А то начинало сниться Серафиму, будто идет он вдоль пыльной широкой дороги, а по обочине — столбы и на каждом столбе написано одно и то же: «Тридевятое царство, тридесятое государство — 10 верст».

Впереди шагал кот, подняв, как чувствительную радиоантенну, рыжий хвост, и ловил всяческие радиосигналы, которые пронизывали все вокруг и порой даже натыкались на Серафима, отчего тот вздрагивал и непременно задавал коту один-единственный вопрос: «Ну что, Альфонс, что там слышно, в нашем эфире?», а кот отвечал на это: «Помехи, хозяин, помехи» — и судорожно дергал хвостом, меняя диапазон.

И вдруг все исчезло. Мир заполнил нестерпимый звон будильника.

Серафим с ужасом открыл глаза. Пальцы нашарили заветную кнопку и надавили ее. Настала тишина.

Он еще силился вернуться к прерванному сну, где солнце снова засияет на краю стола… Однако — время, время!.. Вечный бич…