Рэй Брэдбери - Темный карнавал (сборник)

– Хочу сделать цветные снимки каждого экспоната. Записать, как его – или ее – звали и кто из них отчего умер, – сказал Джозеф. – Если это опубликовать, получится потрясающая, полная иронии книжонка. Чем дольше размышляешь над этим, тем оно увлекательней. Краткая история чьей-то жизни – и тут же прилагается соответствующее изображение каждого, кто тут стоит.

Джозеф легонько похлопал сначала по одной груди, потом по другой. Отозвалось слабое глухое эхо, словно он стучался в двери.

Мари с трудом прорывалась через вопли, преградившие ей путь подобно тенетам. Она направилась ровным шагом точно по середине коридора – не слишком медленно, но и не быстро – к винтовой лестнице, не глядя по сторонам. За спиной у нее неумолчно щелкал затвор фотоаппарата.

– Для новых поступлений у вас место найдется? – полюбопытствовал Джозеф.

– Si, secor. Места сколько угодно.

– Не хотелось бы оказаться следующим на очереди в вашем списке.

– Да-да, сеньор, кому же хочется?

– А нельзя ли приобрести одну из этих?

– О нет, сеньор, что вы! Нет-нет, ни в коем случае, сеньор.

– Я заплачу вам пятьдесят песо.

– Нет-нет, сеньор, никоим образом.

На рынке с шатких лотков продавали леденцы в форме черепов, оставшиеся после празднества Смерти. Торговки, закутанные в черные rebozos, сидели спокойно, лишь изредка перебрасываясь словами. Перед ними был разложен товар: сахарные скелетики, сахарные трупики и белые конфеты-черепушки. На каждом черепе золотом было причудливыми буквами выведено имя: Хосе, Кармен, Рамон, Тено, Гьермо или Роза. Цены были бросовые: празднество Смерти миновало. Джозеф заплатил песо и купил парочку сахарных черепов.

Мари, стоя рядом с ним на узкой улочке, смотрела, как смуглые продавщицы кладут черепа Джозефу в кулек.

– Не надо, – проговорила Мари.

– Но почему? – возразил Джозеф.

– Не надо сразу после того.

– После подземелья?

Мари кивнула.

– Да что в них плохого?

– Они, наверное, ядовитые.

– Оттого, что в форме черепа?

– Нет. Сахар на вид сомнительный, и еще неизвестно, кем они изготовлены: может, у этих людей кишечная колика.

– Милая моя Мари! Да у всех мексиканцев кишечная колика.

– Ну и ешь тогда сам!

– Увы, бедный Йорик, – произнес Джозеф, заглянув в кулек.

Они двинулись по узенькой улочке: оконные рамы высоких домов были выкрашены желтым; из-за розовых железных решеток просачивался пряный запах тамаля[30], слышался оттуда и плеск воды забытого фонтанчика, струи которой падали на невидимые кафельные плитки. В клетках из бамбука, тесно сбившись, чирикали пташки; кто-то играл на пианино Шопена.

– Надо же, здесь – и вдруг Шопен! – поднял глаза Джозеф. – До чего странно… Интересный, между прочим, мост. Подержи-ка.

Пока Мари держала кулек со сладостями, Джозеф сфотографировал красный мостик, соединявший два белых здания, по которому вышагивал мужчина, перекинув через плечо ярко-красную мексиканскую шаль.

– Отлично, – сказал Джозеф.

Мари приблизилась к нему, поглядела в сторону, а потом снова на него. Губы ее беззвучно шевелились, глаза беспокойно моргали, тонкая жилка на шее напряглась, будто проволока, бровь слегка подергивалась. Она ступила на обочину, покачнулась, взмахнула руками, что-то проговорила и, в попытке удержать равновесие, выронила кулек.

– Господи боже! – Джозеф подхватил кулек. – Смотри-ка, что ты натворила! Разиня!

– Я чуть лодыжку себе не сломала.

– Это были самые что ни на есть отборные черепа – и оба теперь никуда не годятся. А я хотел довезти их до дома, показать друзьям.

– Извини, – бесцветным тоном проговорила Мари.

– Фу-ты ну-ты, черт бы его побрал! – Джозеф с сердитым видом смотрел внутрь пакета. – Где теперь такие найдешь? Нечего и надеяться!

Подул ветер. Улица была пуста. Джозеф хмуро разглядывал раскрошенные леденцы на дне кулька. Вокруг Мари бегали уличные тени; солнце освещало противоположную сторону улицы, нигде не видно было ни души. Весь мир отошел куда-то далеко, а они остались наедине друг с другом – за две тысячи миль от чего-либо, на улочке призрачного городка, за которым простиралась пустота – только голая пустыня, где в небе кружили ястребы. Кварталом дальше, высоко на крыше Оперного театра сверкали на солнце позолотой греческие статуи. Где-то в пивнушке из граммофона неслась надрывная мелодия «Ay, Marimba… corazon…»[31], все эти чужие незнакомые слова уносил ветер.

Джозеф скомкал кулек и раздраженно сунул его в карман.

Пора было возвращаться в гостиницу на ланч в половине третьего.

Сидя за столом с Мари, Джозеф молча всасывал с ложки альбондигасский суп. Раза два Мари отпускала веселые замечания о настенной росписи, но Джозеф, глядя на нее в упор, только молча прихлебывал суп. Сверток с порушенными черепами лежал на столе…

– Secora…

Смуглая рука убрала суповые тарелки. На столе появилось большое блюдо с энчиладами[32].

Мари вгляделась в блюдо.

Энчилад было шестнадцать.

Мари взялась за нож и вилку, чтобы взять себе одну, однако вдруг замешкалась. Поместила нож и вилку по обеим сторонам своей тарелки. Окинула глазами расписанные стены, потом посмотрела на мужа, перевела взгляд на энчилады.

Шестнадцать. Одна к одной. Длинный ряд, плотно уложенный.

Мари принялась считать.

Одна, две, три, четыре, пять, шесть.

Джозеф взял одну энчиладу и положил в рот.

Шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать.

Мари опустила руки на колени.

Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать. Подсчет закончился.

– Я не хочу есть, – сказала Мари.

Джозеф положил перед собой еще одну энчиладу. Начинка была завернута в тонкую, как папирус, кукурузную лепешку. Лепешка была нежная. Джозеф поочередно разрезал их одну за другой и совал в рот. Мари мысленно пережевывала энчилады вместе с Джозефом – крепко зажмурив глаза.

– Что с тобой? – спросил Джозеф.

– Ничего, – ответила Мари.

Оставалось еще тринадцать энчилад: они походили на крохотные тючки или свитки. Джозеф съел еще пять.

– Я что-то неважно себя чувствую, – сказала Мари.

– Поешь – станет лучше.

– Не хочу.

Джозеф покончил с энчиладами, потом открыл кулек и вынул оттуда один из полураздавленных черепов.

– Может, не здесь? – спросила Мари.

– Почему бы нет? – Джозеф поднес к губам сахарную глазницу, откусил. – Неплохо, неплохо, – заметил он, распробовав. Кинул в рот еще кусочек черепа. – Совсем неплохо.

Мари взглянула на череп, который Джозеф жевал, увидела имя, на нем выведенное.