Геннадий Прашкевич - Костры миров (сборник)

— Мыэй!

Голос совсем не тот, к которому я привык, он как бы сел, охрип, напитался дымком, жиром, диковатой, не свойственной прежде Козмину уверенностью.

Старые чукчи довольны, если молодые едят быстро, почему-то вспомнил я. Чукча Йэкунин не выглядел молодым, но ел живо, с удовольствием, чавкал со вкусом, сплевывал, опять лез руками в сковороду.

— Вул! — он, щурясь, всматривался, но я не уверен, что он видел нас именно такими, какими мы выглядели друг для друга. Может, это стояли перед ним охотники в грязных кухлянках. И пахло в гостиной странно. — Мэнгин?

Он спрашивал: кто пришел.

— Ну, я пришел, — деревянным голосом ответил Юренев.

Я поразился.

Где его обычная самоуверенность? По-моему, Юренев даже оглянулся на молоденькую женщину в белом халатике, в такой же косыночке, уютно и неприметно устроившуюся в закутке за дубовым буфетом. Возможно, она выполняла функции медсестры, но ее зеленые глаза смотрели жестко и холодно. Она даже успокаивающе кивнула Юреневу, при этом цепко и быстро оглядев меня.

А у камина, за спиной Андрея Михайловича, как бы греясь, сидел человечек в простом сереньком костюме, тихий, как мышь. Близко поставленные глазки смотрели на нас робко, оттопыренные уши покраснели. Наверное, переводчик… И правда, он тут же вступил в дело, монотонно переводя все сказанное чукчей Йэкуниным.

Оказывается, чукча Йэкунин и впрямь каким-то образом выделил меня из присутствующих. Он хрипло, низко спросил:

— Какой юноша пришел?

— Ну, свой юноша, — ответил Юренев тем же деревянным голосом.

Чукча Йэкунин насытился. Он утирал жирные руки полами куртки. Туманные тундряные глаза довольно замаслились. На какое-то время он забыл про нас.

— Ну, как тут?

Юренев, несомненно, обращался к переводчику, но ответила женщина из закутка:

— Чалпанов переводит: Йэкунин сказки говорит.

— Сказки?

— Сказки, — кивнул от камина маленький Чалпанов. — Так говорит, с двоюродным братом по реке Угитилек ходили. Кости мамонта собирая, ходили.

— Много нашли? — недоброжелательно поинтересовался Юренев.

— Много нашли.

Я ошеломленно молчал.

Андрей Михайлович Козмин-Екунин, член-корреспондент Академии наук СССР, почетный член Венгерской академии и Национальной инженерной академии Мексики, почетный доктор Кембриджского университета (Великобритания), Тулузского университета имени Поля Сабатье (Франция), иностранный член Национальной академии Деи Линчей (Италия), почетный член Эдинбургского королевского и Американского математического обществ, почетный доктор натурфилософии университета имени братьев Гумбольдтов (Берлин), пожизненный член Нью-Йоркской академии наук, человек, известный всем и давно во всем цивилизованном мире, сидел на белой медвежьей шкуре, подобрав под себя ноги, и шумно жевал черное сивучье мясо: лез жирными руками прямо в сковороду и тут же вытирал жирные руки полами своей грубой куртки; и это он, Козмин-Екунин, человек, с которым я дружил в течение многих лет, сейчас интересовался: какой юноша пришел?

— Ну, свой юноша.

Чукча Йэкунин шевельнулся.

Взгляд его ожил.

Не было, не было в нем безумия, но и узнавания в его взгляде я не увидел.

— Айвегым тивини-гэк…

— О чем он? — насторожился Юренев.

Переводчик Чалпанов монотонно перевел:

— Вчера я охотился… На реке Угитилек охотился…

Я ошеломленно рассматривал гостиную. Все, как всегда, все, как раньше. Но Йэкунин! Но чужая гортанная речь! «В кашне, ладонью заслонясь, сквозь фортку крикну детворе: какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?..»

Чукча Йэкунин долго, пронзительно смотрел на меня. Потом перевел взгляд на Юренева, улыбка исчезла с морщинистого скуластого лица.

— Рэкыттэ йвонэн йилэйил?

— Что, собака настигла суслика? — монотонно перевел Чалпанов. Он не вкладывал в свой голос никакого чувства и, наверное, правильно делал.

— Собака? Какая собака? — насторожился Юренев.

— Не знаю, — бесстрастно ответил Чалпанов. — Выговор не пойму, какой. Тундровый, оленный он чукча или человек с побережья? У него выговор странный. Он фразу не всегда правильно строит.

— А ты строишь правильно? — Юренев грубил.

— Я правильно, — бесстрастно ответил Чалпанов.

Их краткая беседа привлекла внимание Йэкунина. Не спуская глаз с Юренева, он сжал кулаки, резко подался вперед. Глаза его, только что туманившиеся удовольствием, вдруг налились кровью:

— Ыннэ авокотвака! — прохрипел он. — Тралавты ркыплы-гыт!

Чалпанов обеспокоенно перевел:

— Не сиди! Не стой! Ударю тебя! Это он вам, Юрий Сергеевич. Уйдите пока. Поднимитесь пока наверх.

Такое, похоже, у них уже случалось.

Кивнув, Юренев мрачно взбежал по деревянной лестнице на второй этаж.

Я спросил:

— Вы узнаете меня, Андрей Михайлович?

Чукча Йэкунин разжал кулаки и враз обессилел. Нижняя губа бессмысленно отвисла, глаза подернуло пеплом усталости.

— Он никого не узнает, — бесстрастно пояснил мне Чалпанов. — Он не понимает по-русски. Он живет в другом мире, у него там даже имя другое.

— Это не сумасшествие?

— Ну, нет, — сказал Чалпанов спокойно. — В этом смысле у него все в порядке. Он просто другой человек. Его мышление соответствует его образу жизни.

— Как он пришел к этому образу жизни?

— Не знаю, — все так же спокойно ответил Чалпанов, но глаза его обеспокоенно мигнули. — Об этом лучше с Юреневым.

— Да, да, — холодно сказала из закутка женщина в белом халатике. — Поднимитесь наверх.

Ей что-то в происходящем не нравилось.

— Нинупыныликин…

Не уверен, что это одно слово, но мне так послышалось.

— Поднимитесь в кабинет. Андрею Михайловичу нехорошо. Я должна сделать успокаивающие уколы.

— Ракаачек… — услышали мы, уже поднимаясь.

Чалпанов шепнул:

— Он на вас реагирует… А я вас сразу узнал, Дмитрий Иванович… Я книгу вашу читал…

И заторопился:

— Он, правда, на вас реагирует. Вот спросил: какой юноша пришел, а обычно новых людей не замечает. Он весь в другом времени, он прямо где-то там, в вашем романе. По речи его сужу. Келе, духи плохие, моржи, паруса ровдужные… Он Юрия Сергеевича за келе держит.

— Не без оснований, — хмыкнул я.

— Ну что вы, Дмитрий Иванович, не надо так. Вы первый, кто на Йэкунина так подействовал. Только, знаете, он все-таки не береговой чукча. И не чаучу, не оленный. Что-то в нем странное, мне понять трудно. Вот жалуется: народ у него заплоховал. Жалуется: ветры сильные, яранги замело, в снегах свету не видно. А то взволнуется: большой огонь снова зажигать надо! Так и говорит: снова.