Клиффорд Саймак - Почти как люди
Пожар разгорелся в полную силу, ведь дерево старое, сухое, даже и сюда пышет жаром.
А эти уже совсем близко… Я крепче сжал дубинку, занес повыше, жду.
Вдруг, в нескольких шагах от меня, они сбились, затоптались на месте… одни попятились, другие застыли, рты разинуты, глаза вытаращены, и в них — изумление, ужас. Уставились не на меня, а на что-то позади меня.
И вот — шарахнулись, бегут со всех ног обратно, вниз, и еще громче, чем рев огня, их отчаянный вой… словно мчится и ревет перепуганное насмерть стадо, гонимое степным пожаром.
Как ужаленный оборачиваюсь… а это те, из чужого мира! Черные тела поблескивают в дрожащих отсветах пожара, серебристые перья хохлатых голов чуть колышутся на ветру. Они подходят ближе и щебечут, щебечут на своем непонятном, певучем языке.
Не терпится им, черт возьми! Слишком поторопились, лишь бы не упустить хоть единую предсмертную дрожь объятого ужасом клочка нашей Земли.
Не только сегодня — снова и снова вечерами они станут сюда приходить, станут возвращать послушное им время к этой роковой минуте. Нашлось еще одно место, где можно стоять и ждать, пока начнется зрелище, есть еще один призрачный дом, зияющий провалами окон, через которые можно заглянуть в безумие и ужас иного мира.
Они приближаются, а я стою и жду, сжимая дубину, и вдруг опять — дыхание Лиловости и знакомый неслышный голос.
«Назад, — беззвучно говорит голос. — Назад. Вы пришли слишком рано. Этот мир не открыт».
Издали кто-то зовет, но ничего не различить в грохоте и треске пожара, в звонком, взволнованном певучем щебете этих беззаботных вампиров, проскользнувших к нам из Лиловой страны Таппера Тайлера.
«Идите назад», — повторил вяз; неслышные слова хлестнули, как взмах бича.
И они ушли — исчезли, растворились в непостижимой тьме, во мраке более густом и черном, чем сама ночь.
Вяз, который разговаривает… а сколько еще есть говорящих деревьев? Много ли здесь осталось от Милвилла? Сколько уже принадлежит другому, лиловому, миру? Я поднимаю голову, смотрю на вершины деревьев, стеной окружающих сад, — призрачные тени в темном небе, они трепещут под дуновением странного ветра, что веет неведомо откуда. Трепещут на ветру… а быть может, тоже говорят о чем-то? Кто они — прежние земные деревья, бессловесные и неразумные, или совсем иные деревья, порождение иной Земли?
Никогда мы этого не узнаем, а может, это и не важно, ведь с самого начала нам не на что было надеяться. Мы еще не вышли на ринг, а нас уже положили на обе лопатки. Все потеряно для нас давным-давно, в тот далекий день, когда мой отец принес домой охапку лиловых цветов.
Опять издали кто-то кричит, зовет меня по имени.
Бросаю свое оружие, иду через сад. Кому я понадобился? Это не Нэнси, но голос знакомый.
А вот и Нэнси сбегает с холма.
— Скорей, Брэд!
— Где ты была? Что еще случилось?
— Там Шкалик Грант. Я ведь говорила, тебя ищет Шкалик. Он ждет у барьера. Он как-то проскользнул мимо часовых. Ему непременно надо с тобой повидаться…
— Так ведь Шкалик…
— Он здесь. И требует тебя. Говорит, больше никто не годится.
Она повернулась и почти побежала наверх, я тяжело поплелся за нею. Через двор доктора Фабиана, потом через улицу, а там еще один двор и… ну конечно, здесь, прямо перед нами, проходит барьер.
По ту сторону с земли поднимается коренастый гном.
— Это ты, паренек? — слышу я.
Сажусь на корточки перед самым барьером и во все глаза смотрю на Шкалика.
— Ну да, я… а ты как же…
— Об этом после. Некогда. Часовые знают, что я пролез сквозь оцепление. Меня ищут.
— Чего ты хочешь?
— Не я. Все. И ты. Всем это нужно. Вы здорово влипли.
— Все здорово влипли.
— Я про то и говорю. Одному болвану в Пентагоне приспичило сбросить бомбу. Я, когда сюда пробирался, слышал, в какой-то машине радио трепало всякую чушь. Краем уха кой—что поймал.
— Так, — говорю я. — Стало быть, человечеству крышка.
— Нет, не крышка! — сердито возражает Шкалик, — Есть выход. Если только в Вашингтоне поймут, если…
— Если ты знаешь выход, чего ж ты тратил время, искал меня? Сказал бы там…
— Кому? Да разве мне поверят? Кто я такой? Дрянь, забулдыга и пьяница, да еще из больницы сбежал…
— Ладно, — говорю я, — ладно.
— А вот ты им растолкуешь, ты вроде как посол, что ли, доверенное лицо. Тебя кто-нибудь да выслушает. Свяжись там с кем-нибудь, и тебя послушают.
— Если есть что слушать.
— Есть что слушать! — говорит Шкалик, — У нас есть кое—что такое, чего тем чужакам не хватает. И только мы одни можем им это дать.
— Дать? — кричу я. — Все, что им надо, они у нас и так отберут.
— Нет, это они так сами взять не могут, — возражает Шкалик.
Я качаю головой.
— Что-то слишком просто у тебя получается. Ведь они уже подцепили нас на крючок. Люди только того и хотят, чтоб они к нам пришли, да если бы и не хотели, они все равно придут. Они угодили в наше самое уязвимое место…
— У Цветов тоже есть уязвимое место, — говорит Шкалик.
— Не смеши меня.
— Ты просто обалдел и уже не соображаешь.
— Какой ты догадливый, черт подери!
Еще бы не обалдеть. Весь мир летит в тартарары. Над Милвиллом нависла ядерная смерть, уже и так все с ума посходили, а теперь Хайрам расскажет о том, что видел у меня в саду, и народ окончательно взбесится. Хайрам и его шайка дотла сожгли мой дом, я остался без крова… да и все человечество осталось без крова, вся Земля перестала быть для нас родным домом. Отныне она всего лишь еще одно звено в длинной, нескончаемой цепи миров, подвластных иной форме жизни, и эту чужую жизнь людям не одолеть.
— Эти Цветы — очень древняя раса, — объясняет Шкалик. — Даже и не знаю, какая древняя. Может, им миллиард лет, а может, и два миллиарда, неизвестно. Сколько миров они прошли, сколько всяких народов видели — не просто живых, а разумных. И со всеми они поладили, со всеми сработались и действуют заодно. Но ни разу ни одно племя их не полюбило. Никто не выращивал их у себя в саду, никто и не думал их холить и нежить только за то, что они красивые…
— Да ты спятил! — ору я. — Вконец рехнулся!
— Брэд, — задохнувшись от волнения, говорит Нэнси, — а может быть, он прав? Ведь только за последние две тысячи лет или около того люди научились чувствовать красоту, увидели прекрасное в природе. Пещерному человеку и в голову не приходило, что цветок — это красиво…
— Верно, — кивает Шкалик. — Больше ни одно живое существо, ни одно племя не додумалось до такого понятия — красота. Только у нас на Земле человек возьмет, выкопает где-то в лесу несколько цветочков и притащит к себе домой, и ходит за ними, как за малыми детьми, ради ихней красоты… а до той минуты Цветы и сами не знали, что они красивые. Прежде их никто не любил и никто о них не заботился. Это вроде как женщина — и мила, и хороша, а только покуда ей кто-нибудь не сказал: мол, какая же ты красавица! — ей и невдомек. Или как сирота: все скитался по чужим, а потом вдруг нашел родной дом.
Как просто. Не может этого быть. Никогда ничто на свете не бывает так просто. И однако, если вдуматься, в этом есть смысл. Кажется, только в этом сейчас и можно найти какой-то смысл…
— Цветы поставили нам условие, — говорит Шкалик. — Давайте и мы выставим условие. Дескать, милости просим к нам, а за это столько-то из вас, какой-нибудь там процент, обязаны оставаться просто цветами.
— Чтобы люди у нас на Земле могли их разводить у себя в саду, и ухаживать за ними, и любоваться ими — вот такими, как они есть! — подхватывает Нэнси.
Шкалик тихонько усмехается:
— У меня уж это все думано-передумано. Эту статью договора я и сам мог бы написать.
Неужели это и есть выход? Неужели получится?
Конечно получится!
Стать любимцами другого народа, ощутить его заботу и нежность — да ведь это привяжет к нам пришельцев узами столь же прочными, как нас к ним благодарность за то, что с войной покончено навсегда.
Это будут узы несколько иные, но столь же прочные, как те, что соединяют человека и собаку. А нам только того и надо: теперь у нас будет вдоволь времени — и мы научимся жить и работать дружно.
Нам незачем будет бояться Цветов, ведь это нас они искали, сами того не зная, не понимая, чего ищут, даже не подозревая, что существует на свете то, чем мы можем их одарить.
— Это нечто новое, — говорю я.
— Верно, новое, — соглашается Шкалик.
Да, это ново, непривычно. Так же ново и непривычно для Цветов, как и для нас — их власть над временем.
— Ну как, берешься? — говорит Шкалик, — Не забудь, за мной гонится солдатня. Они знают, что я проскочил между постами, скоро они меня учуют.
Только сегодня утром представитель Госдепартамента и сенатор толковали о длительных переговорах — лишь бы можно было начать переговоры. А генерал признавал один язык — язык силы. Меж тем ключ ко всему надо было искать в том, что есть в нас самого мягкого, человечного, — в нашей любви к прекрасному.
