Клиффорд Саймак - Почти как люди
— Экстренное сообщение! — кричал тот, с веранды. — Сейчас передают! По телевизору!
Второй, с шезлонга, вскочил и кинулся в дом.
И я тоже кинулся бежать. Домой, во весь дух, не думая, не рассуждая, — ноги сами несли меня.
Я-то думал, у меня еще есть немного времени, а времени нет. Не ждал я, что слух разнесется так быстро.
Потому что это сообщение наверняка только еще слух: предполагается, что могут бомбить… говорят, что в самом крайнем случае на Милвилл, может быть, сбросят бомбу… Но для нас тут разницы нет. Милвиллцам все едино: они не станут разбирать, где слухи, а где факты.
Только этого и не хватало, чтоб ненависть сорвалась с цепи. И все обрушится на меня да, пожалуй, на Джералда Шервуда… будь сейчас в Милвилле Шкалик, досталось бы и ему.
Улица осталась позади; обежав дом доктора Фабиана, я помчался под гору, к сырой низине, где росли долларовые кустики. И уже на полпути спохватился: а Хайрам? Днем он сторожил эти кусты, вдруг он и сейчас там? С разгону я насилу остановился, пригнулся к самой земле. Наскоро окинул взглядом склон холма и низину, потом снова, уже медленно, стал всматриваться в каждую тень, подстерегая малейшее движение, которое выдало бы засаду.
Вдалеке послышались крики; наверху кто-то бежал, громыхали по тротуару тяжелые башмаки. Хлопнула дверь, где-то, за несколько кварталов, взревел мотор и рванула с места машина. Из открытого окна слабо донесся взволнованный голос комментатора «Последних известий», но слов я не разобрал.
Хайрама нигде не было видно.
Я выпрямился и медленно стал спускаться дальше. Вот и сад, теперь напрямик. Впереди уже темнеют старые теплицы и знакомый вяз на углу, тот самый, что поднялся из давнего тоненького побега.
Я дошел до теплиц, остановился на минуту — проверить напоследок, не крадется ли за мною Хайрам, — и двинулся было дальше. Но тут я услышал голос, он позвал меня — и я оцепенел.
Оцепенел, прирос к земле… но ведь я не слышал ни звука!
«Брэдшоу Картер», — вновь позвал беззвучный голос.
И — аромат Лиловости… может быть, даже не аромат, скорее ощущение. Воздух полон им — и вдруг резко, отчетливо вспоминается: так было там, у шалаша Таппера Тайлера, когда Нечто ждало на склоне холма и потом проводило меня домой, на Землю.
— Я слышу, — отозвался я, — Где ты?
Вяз у теплиц словно бы качнулся, хотя ветерок чуть дышал — где ему было качнуть такое дерево.
«Я здесь, — сказал вяз. — Я здесь давно, долгие годы. Я всегда ждал этой минуты, ждал, когда смогу с тобой заговорить».
— Ты знаешь? — спросил я.
Глупо спрашивать, конечно же, он знает — и о бомбе, и обо всем…
«Мы знаем, — сказал вяз, — но отчаянию нет места».
— Нет места? — растерянно переспросил я.
«Если мы потерпим неудачу на этот раз, мы попробуем снова. Возможно, в другом мире. Или, может быть, придется подождать, чтобы ради… как это называется?»
— Радиация, вот как это называется, — подсказал я.
«Подождать, чтобы радиация рассеялась».
— На это уйдут годы.
«У нас есть годы, — был ответ. — У нас есть время, сколько угодно. Нам нет конца. И времени нет конца».
— А для нас время кончается, — сказал я, и меня захлестнула горькая жалость ко всем людям на свете и сильнее всего — к самому себе, — И для меня наступает конец.
«Да, мы знаем, — сказала Лиловость. — Мы очень о вас сожалеем».
Вот когда пора просить помощи! Пора объяснить, что мы попали в беду не по своей воле и не по своей вине, — пусть нас выручают те, кто нас до этого довел!
Так я и хотел сказать, но слова не шли с языка. Не мог я признаться этому чужому, неведомому в нашей совершенной беспомощности.
Наверно, это просто гордость и упрямство. Но лишь когда я попытался заговорить и убедился, что язык не слушается, — лишь тогда я открыл в себе эту гордость и упрямство.
«Мы очень о вас сожалеем», — сказал вяз. Но жалеть можно по-разному. Что это — подлинная, искренняя скорбь или так только, мимолетная, из чувства долга, жалость того, кто бессмертен, к бренной дрожащей твари в ее смертный час?
От меня останутся кости и тлен, а потом не станет ни костей, ни тлена, лишь забвение и прах — а Цветы будут жить и жить вовеки веков.
Так вот, нам, кто обратится в тлен и прах, куда важнее обладать этой упрямой гордостью, чем другим — сильным и уверенным. Она — единственное, что у нас есть, и только она одна нам опора.
Лиловость… а что же такое Лиловость? Не просто цвет, нечто большее. Быть может, дыхание бессмертия, дух невообразимого равнодушия: бессмертный не может себе позволить о ком-то тревожиться, к кому-то привязаться, ибо все преходящи, все живут лишь краткий миг, а бессмертный идет своей дорогой, в будущее без конца, без предела — там встретятся новые твари, новые мимолетные жизни, и о них тоже не стоит тревожиться.
А ведь это — одиночество, вдруг понял я, безмерное, неизбывное одиночество, — людям никогда не придется изведать такое…
Безнадежное одиночество, ледяной неумолимый холод… во мне вдруг шевельнулась жалость. Как-то странно жалеть дерево. Но нет, не дерево мне жаль и не те лиловые цветы, а неведомое Нечто, которое провожало меня из чужого мира, которое и сейчас здесь, со мной… жаль живую мыслящую материю — такую же, из какой создан и я.
— Я тоже сожалею о тебе, — сказал я и, еще не досказав, опомнился: Оно не поймет моей жалости, как не поняло бы и гордости, если бы узнало о ней.
Из — за поворота улицы, идущей по бровке холма, на бешеной скорости вылетела машина, яркий свет фар хлестнул по теплицам. Я отпрянул, но фары погасли, еще не настигнув меня.
Во тьме кто-то позвал меня по имени — чуть слышно и, кажется, пугливо.
Из-за угла, не замедляя скорости, вывернулась еще машина, ее занесло на повороте, взвизгнули шины. Первый автомобиль круто затормозил и, содрогнувшись, замер возле моего дома.
— Брэд! — снова чуть слышно, пугливо позвали из темноты. — Где ты, Брэд?
— Нэнси?! Я здесь, Нэнси!
Что-то случилось, что-то очень скверное. Голос у нее точно натянутая до отказа струна, точно пробивается он сквозь густой туман охватившего ее ужаса. Что-то неладно, иначе не мчались бы так неистово к моему дому эти машины.
— Мне послышалось, ты с кем-то разговариваешь, — сказала Нэнси. — Но тебя нигде не было видно. Я и в комнатах искала, и…
Из-за дома выбежал человек — черный силуэт на миг четко обрисовался в свете уличного фонаря. Там, за домом, были еще люди — слышался топот бегущих, злобное бормотание.
— Брэд! — опять сказала Нэнси.
— Тише, — предостерег я. — Что-то неладно.
Наконец-то я ее увидел. Спотыкаясь в темноте, она шла ко мне.
Возле дома кто-то заорал:
— Эй, Картер! Мы же знаем, ты у себя! Выходи, не то мы сами тебя вытащим!
Я бегом кинулся к Нэнси и обнял ее. Она вся дрожала.
— Там целая орава, — сказала она.
— Хайрам со своей шатией, — сказал я сквозь зубы.
Зазвенело разбитое стекло, в ночное небо взметнулся длинный язык огня.
— Ага, черт подери! — злорадно крикнул кто-то. — Может, теперь ты вылезешь?
— Беги! — велел я Нэнси, — Наверх! Спрячься за деревьями…
— Я от Шкалика, — зашептала она, — Я его видела, он послал меня за тобой…
В доме вдруг разгорелось яркое пламя. Окна столовой вспыхнули, как глаза разъяренного зверя. В отсветах пожара бессмысленно, неистово приплясывали и вопили черные фигуры.
Нэнси повернулась и побежала, я кинулся за нею, и тут позади, перекрывая разноголосицу горланящей толпы, рявкнул оглушительный бас:
— Вот он! В саду!
Что-то дало мне подножку, я споткнулся и с разбегу ухнул в долларовые кусты. Колючие ветки царапали лицо, цеплялись за одежду, с трудом я поднялся на ноги, огляделся.
Из отверстия в крыше, пробитого «машиной времени», взбесившимся фонтаном хлещет пламя. Все стихло, только рычит огонь, пожирая дом изнутри, вгрызаясь в балки и стены.
А люди молча бегут вниз, в сад. Доносится гулкий топот, тяжелое, прерывистое дыхание.
Наклоняюсь, шарю по земле — вот оно, то, обо что я споткнулся. Обломок деревянного бруса длиной фута в четыре, чуть подгнивший по краям, но еще крепкий.
Дубинка. И на том конец. Но пока меня прикончат, один из них тоже распрощается с жизнью… а может быть, и двое.
— Беги! — кричу я Нэнси.
Она где-то там, хоть ее и не видно.
Осталось одно, еще только одно я должен сделать. Разбить этой дубиной башку Хайраму Мартину, пока меня не захлестнула толпа.
Вот они уже сбежали с холма, несутся по ровному месту, через сад, впереди — Хайрам. Стою и жду с дубиной наготове; а Хайрам все ближе, на темном лице, точно белый шрам, блестят оскаленные зубы.
Надо метить между глаз, расколю ему башку пополам. А потом стукну и еще кого-нибудь… если успею.