Юрий Никитин - Рассветники

– Детская, – веско сказал Кириченко. Подумал и уточнил: – По детству. Атавизьмь. Человек проходит все стадии развития: внутриутробно от амебы до обезьяны, а после рождения – все этапы общественной организации, от первобытно-общинной до нынешней. Урлан застрял пока на эпохе героических подвигов. Ну там нибелунги, триста спартанцев, шах-наме, чингачгук… Ничего, если подрастет… может быть.

– Если успеет, – согласился Кириченко, окинул взглядом Урланиса и обронил с сочувствием: – Только вряд ли. Наш отряд потеряет такого бойца!

– Воина, – подтвердил Корнилов, – ратоборца, сражателя и победоносца с длинным мечом в мужественной длани. Но, если честно, немножко жалко, что тот мир уходит… Это как детство, пусть примитивное и глупенькое, но такое милое… Всем нам рыцари ближе и понятнее, чем банкиры.

– Ностальгия, – сказал Кириченко.

– Она самая, – согласился Корнилов. – Если кто еще не знает, что это за, абисняю: ностальгия – это попытка сравнить наихудшее из настоящего с наилучшим из прошлого, ясно? А вовсе не то, что вы думали по общей и прогрессирующей недоразвитости. На самом же деле никто из ностальгирующих, в том числе наш доблестный воитель Урл, не согласился бы, чтобы его перенесли в то старое доброе время, где нет этого проклятого инета, осточертевших пробок, дурацких телепрограмм, модифицированных продуктов, загрязнений, трезвонящих не вовремя мобильников и раскрепощенных по самое не могу женщин…

Его не слушали, больно зануден, с ехидными смешками поглядывают на экран, там за широким столом бойкий ведущий, тощий священник с козлиной бородой и в их шаманской униформе, а также академик Камнерубов, известный своими работами по продлению жизни дрозофилам и лабораторным мышам.

Я скривился, вряд ли будет что-то новое, но для ученых это что-то вроде поездки копать картошку в подшефный колхоз, как было в старое доброе, надо нести свет придуркам, что и так все знают, только не понимают, зачем андронный коллайдер, если ничего не даст его огороду.

Эра сингулярности приближается, как и время перехода в бессмертие, научных работников обязали, что ли, выступать вот так перед непонятно кем, объяснять и разжевывать, хотя видно, как на заднем плане расселось с полсотни приглашенных «из народа», обращаться, видимо, предполагается к ним. Все, понятно, толстые бабы, за исключением трех-четырех красоток, но это явно свои из студии, а также двух то ли школьников, то ли школьниц, теперь понять непросто.

Бывали такие шоу и раньше, но редкие ученые-специалисты, которых приглашали, обычно заклевывались при бурной поддержке зала нагло орущим ведущим и приглашенными бабищами, обычно вот такими же безобразно толстыми и глупыми, но – актрисами, поэтессами, модельерами… видимо, их считают на телевидении определяющими духовный и моральных фон человечества.

На этот раз, вижу по лицу, академик Камнерубов настроен весьма решительно, заранее хмурится, сопит, только что землю не роет копытом. Сперва ведущий, долго и явно рисуясь собой, рассказывал, что такое бессмертие, ну умный какой, вот у кого учился капитан Очевидность, и не скажешь ему, что дурак, он хозяин, однако когда после себя дал слово пятнадцатилетнему школьнику из числа приглашенных зрителей, Камнерубов сказал жестко:

– Прошу ведущего не принимать вопросы от людей… недостаточно зрелого возраста. Если даже зрелые не могут понять, о чем речь, то школьникам еще рано…

Школьник завопил, опережая ведущего:

– Но разве вы в свои пятнадцать лет не решили задачу Кельмана-Гокса, которую не могли решить все математики мира?

Академик отрезал:

– В математике я был силен, а в жизни – дурак дураком! Когда начнете разбираться в жизни, добро пожаловать в дискуссию о жизни и ее ценности. Разговор окончен.

Ведущий открыл рот, постоял так, явно хотелось покричать о демократических свободах, о зажиме несогласных, но даже приглашенные и на этот раз актрисы явно не хотели, чтобы школьник сидел рядом и тем самым подрывал их то ли авторитет, то ли красоту.

Экран показал крупным планом искаженное праведным гневом лицо школьника, несомненно умного паренька, вон даже о задаче Кельмана-Гакса слышал, но беда нашего социума в том, что каждый, неважно какой у него возраст, опыт и мировоззрение, всегда уверен, что он уже умен и мудр, а дальше прирастать будет только образованием, дипломами, а также квартирами, машинами, дачами и прочим-прочим. Но вот умен уже. Сейчас. Даже в его пятнадцать лет он непокобелимо убежден, что может обо всем судить правильнее, чем так называемые профессионалы. Потому с легкостью дает перед экраном телевизора советы президентам, как управлять их странами, финансистам советует поднять или опустить процентные ставки, а науке снисходительно указывает настоящие приоритеты, а не те, которым тамошние дураки следуют.

Такой не связывает свой умственный уровень с постоянно получаемыми знаниями, ему кажется, что знания будут прибывать и накапливаться, а вот ум уже давно сформировался и останется именно таким. Ум – одно, знания – другое. На самом деле это почти именно так, однако знания накапливаются и накапливаются, и вот однажды этот умник вдруг осознает, что, вообще-то, всю предыдущую жизнь не совсем верно понимал и не так жил, не под теми знаменами шел… а вот теперь да, теперь осознал, что идти нужно под углом в девяносто градусов, а то и под сто восемьдесят, и все будет о’кей!

Он еще не знает, что если будет развиваться и дальше, таких поворотов впереди немало, но всегда уверен, что вот на этот раз наконец-то и окончательно нашел верный путь и потому может подсказывать президентам, финансистам, ученым.

И всякий раз восклицать с легким стыдом: «Каким же дураком я был!»…

Задумавшись, я жевал машинально и пропустил кусок, а опомнился, когда академик сказал резко и раздраженно:

– Да, восемьдесят из ста, которые против. Должен сказать, что цифра приятно удивила, дураков у нас все-таки побольше, чем восемьдесят процентов.

Его оппонент, на этот раз женщина, на телевидении часто приглашают вот так актрис, которых якобы встретили на улице, она говорила красивым журчащим голоском, эффектно приподнимая тонкие выщипанные брови:

– И как я буду жить, когда все мои друзья умрут, а я останусь одна?

Академик вздохнул:

– Еще эффектнее, когда этот вопрос задают подростки. Этот школьник явно спросил бы именно это. Вы, наверное, счастливый человек… У вас все те же друзья детства! Первых своих друзей по детскому саду я не помню, потом были в школе, дальше работал на заводе и учился на вечернем в институте… Какие у меня друзья на работе? Слесари и токари, с которыми проработал пять лет. Мог ли сохранить с ними дружбу и каждые выходные сейчас вот сидеть на детской площадке и пить водку?.. В институте увлекся йогой, помню, это было целью жизни, и дружил только с такими же… Был в моей жизни период телостроительства, я старательно накачивал мышцы, гордился ими и с презрением смотрел на всяких ботаников, кто хил и слаб, у кого спина горбом, а грудь впалая… И дружил только с такими. И что, я должен и сейчас дружить только с этими… ну, не скажу, недостаточно развитыми людьми, но…