Фриц Лейбер - Серебряные яйцеглавы

Это было все.

Тем временем Генеральный комендант космической пехоты отдал приказ военным магазинам на Плутоне ограничить отпуск книг и лент книгофильмов. В радиограмме он сообщал, что следующей поставки литературы едва хватит на три месяца вместо четырех лет.

Поставки новых изданий в земные киоски были урезаны сначала на пятьдесят, а потом на девяносто процентов в целях экономии неизмеримо малого запаса уже написанной и напечатанной, но еще не развезенной по магазинам продукции. Домохозяйки, следующие правилу «Книга в день», звонили мэрам и конгрессменам. Премьер-министры, привыкшие засыпать под криминально-детективные рассказы — откуда частенько черпали глубокие государственные идеи, — следили за развитием событий в тихой панике. Тринадцатилетний подросток покончил жизнь самоубийством «потому, что приключенческие книги — мое единственное удовольствие, а теперь их больше не будет».

Телепрограммы и трехмерное кино пришлось сократить в той же пропорции, что и книги, поскольку сценарии и пьесы производились теми же ужасно дорогими словомельницами. Новейшее в мире развлекательное устройство — «Всечувстненный экстатический поэмопроизводитель», — уже успешно прошедшее стадию планирования, было положено на полку на неопределенной время.

Ученые-электронщики и кибернетики сообщали в предварительных секретных докладах, что восстановление одной словомельницы займет от десяти до четырнадцати месяцев, и мрачно намекали, что более глубокие исследования могут привести к еще более пессимистичным выводам. Они отмечали, что изначально словомельницы создавались по образцу талантливых писателей-людей. Путем глубокого психоаналитического дренажа содержимое их мозга было перекачано в банки памяти словомельниц. Логично возникал вопрос — а где же сейчас можно найти таких писателей? Даже другие страны почти полностью зависели от переводов англо-американского чтива на свои языки.

Самодовольное англо-американское правительство с запозданием осознало тот факт, что, хотя издатели и были поставлены на колени, они скоро не смогут платить своим работникам, не говоря уже о поддержке двадцати тысяч безработных подростков, которых министерство труда планировало сунуть в издательства в качестве полуквалифицированных словомехаников.

Более того, относительно гладко управляемое общество Солнечной системы вскоре должно было закиснуть и заболеть от подсознательного беспокойства, вызванного отсутствием свежих литературных развлечений.

Правительство обратилось с воззванием к издателям, издатели — к писателям, чтобы придумать хотя бы новые заглавия для ранее смолотых книг с целью их дальнейшего переиздания, но консультанты-психологи предупреждали, что эта мера по заполнению рынка не сработает. По каким-то причинам смолотая книга, вызывавшая дикий восторг при первом чтении, не могла произвести ничего, кроме нервного раздражения, при перечитывании.

Планы переиздания литературной классики двадцатого века и даже более древних времен, несмотря на стоицизм некоторых идеалистов и прочих чудаков, встретились с непробиваемым препятствием в виде мнения, что читатель, с детства привыкший к словодури, найдет дословомельничные книги, считавшиеся прекрасными и даже трогательными в свои дни, непереносимо скучными и фактически невразумительными. Правда, один гуманист-мошенник высказал предположение, что словодурь сама является полностью невразумительной — словесный опиум без всякого смысла, никак не обучающий восприятию содержательной литературы, но это странное соображение не попало в новости вообще.

Издатели обещали писателям забыть об учиненных бесчинствах, гарантировали полную амнистию, клялись отделить туалетные комнаты от роботуалетных и выдавать семнадцатипроцентную прибавку к жалованию в случае, если те смогут создать что-нибудь, не уступающее по качеству хотя бы продукции наихудшей из словомельниц — ганноверского «Точечного Топорника № 1».

Писатели опять собирались в сложившиеся кружки, таращились друг на друга, сидели, скрестив ноги и взявшись за руки, пытались сосредоточиться еще отчаянней, чем прежде.

И ничего.

7

В дальнем конце Читательского Ряда, как раз за той точкой, где улица Грез меняет свое название на аллею Кошмаров, стоит Рокет Хауз, произносимое знатоками как Рэкет Хауз.

И пяти минут не прошло после принятого решения искать здесь помощи и просветления, как Гаспар де ля Нюи и Зейн Горт уже тащили носилки с их нежным грузом вверх по эскалатору, ведущему в комнаты для сотрудников. Гаспар теперь был впереди носилок, а Зейн — сзади. Робот взял на себя более трудную задачу — держать свой край носилок высоко над головой с тем, чтобы обеспечить мисс Блашес горизонтальное положение.

— Похоже, я подсунул тебе дерьмовый совет, — сокрушался Гаспар. — Энергия отключена и здесь. Писатели добрались даже сюда, судя по разгрому внизу.

— Давай жми, приятель, — не унывал Зейн. — Помнится мне, вторая половина дома подключена к другой линии.

Гаспар остановился перед невзрачной на вид дверью с подписью «ФЛЭКСМЕН». Он поднял согнутую в колене ногу и нажал кнопку, находящуюся на уровне талии. Не обнаружив никакой реакции, он злобно ударил по двери подошвой. Дверь распахнулась, открывая огромную контору, обставленную с роскошной простотой. За двойным столом, похожим на два соединенных полумесяца — эффект лука Купидона, — восседал низенький брюнет, расплывшийся в широкой деловитой и энергичной улыбке. Тут же, рядом, сидел высокий блондин, улыбавшийся слегка устало, но также деловито. Складывалось впечатление, будто они вели между собой неторопливый разговор. Гаспар счел это занятие довольно странным для людей, которые явно только что потерпели смерти подобную неудачу в бизнесе. Однако они оглянулись лишь с некоторым удивлением — маленький брюнет слегка двинул пальцем, но без признаков неудовольствия.

Не говоря ни слова, Гаспар вошел. По сигналу робота они аккуратно опустили носилки на пол.

— Думаешь, ты теперь сможешь о ней позаботиться, Зейн? — спросил Гаспар.

Робот, проверив захватом розетку, кивнул.

— Мы наконец-то добрались до электричества, — ответил он. — Это все, что мне нужно.

Гаспар подошел к двойному столу. Делая эти несколько шагов, он опять смутно слышал, чувствовал и обонял все происшедшее за последние два часа: визжащие писатели, насмешки Элоизы, хлопушки и удар кулака здоровенного болвана — и над всем этим вонь сожженных и взорванных словомельниц и книг. Незнакомая предельная эмоция — гнев — показалась Гаспару горючим, которое он искал всю жизнь. Он твердо оперся обеими руками о странный стол и спросил отнюдь не дружественным тоном: