Дурацкое пространство - Евгений Владимирович Сапожинский
— Почему мы не ездим на трамваях? Почему ты считаешь нормой передвигаться по узкоколейке, ширина которой — семьсот пятьдесят миллиметров? Нормальная ширина колеи тысяча пятьсот с чем-то миллиметров. — Получать подобную информацию от женщины казалось чем-то странным. — Раньше ходили трамваи. На вылетных линиях — с прожекторами.
Да отколе у нее, черт возьми, эти сведения?
* * *
Проклятье, мы ссорились. Ссорились, как последние маразматики. Взглянув последний раз на небо, я собрался и опять ушел.
Потом она телеграфировала.
Не люблю эти послания.
Не люблю.
Внезапно застучавший аппарат насилует тебя. Это самое поганое, что только можно вообразить, представить и поиметь в этой или пойми какой жизни. Любовь? Ну. Сколько раз себе говорил: не врубай телеграф — иначе будут проблемы. Мало? Видимо, да.
Выруби телеграф. Выкинь его. Раб. Жалкий раб. Горемычный урод, пассивный, торгующий собой, может быть когда-нибудь тебе станет стыдно. Дешевка.
Люблю я тебя, Маргарита.
* * *
Она тоже любила меня, так, наверно, получается. Банально. Она любила. Письма писала даже. Вот, например, одно… м-м… Нет, цитировать вряд ли нужно.
— На вылетных? — я хохотал. Термин почему-то казался смешным.
Я ее любил. Любил ее, целовал, носил на руках по квартире. Маргариточка моя. Ты моя задничка, попка несчастная. Люблю тебя, люблю.
А Маргарита несла какой-то вздор. Мол, нет ничего бесконечного. И рано или поздно все это кончится, когда-нибудь ты пройдешь вечером в тумане мимо храма один — меня не будет. Ведь мы исчезающие.
Какие слезы.
Так что бы это значило — исчезающие? Вот что.
— Я тебе уже говорила. Мы просто перемещаемся.
А это оригинально.
— Знаешь, как бы это назвать? — Маргарита сощурилась, дым попал ей в глаз. — Сказать, что это была прошлая жизнь? Ты не поверишь.
Не поверил.
— Я была пилотом. В той жизни (Маргарита сделала ударение на слове «той») мы достигли Марса. И управляла кораблем я, а не пиндосы какие-нибудь, как их принято называть в вашей так называемой массовой культуре. Вообще после тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года у вас все пошло не в ту степь. Брежнев сделал роковую ошибку. Не в политике, нет. До этого года кибернетика, как мы с тобой понимаем этот термин (я поежился), развивалась независимо от американцев. Стоп! — заорала она, видя, что я собираюсь возразить. — Что сказал этот дурень? Американы, мол, шарят в вопросе покруче, и надо попросту копировать эти системы! Это не то, что геморрой, это — полная катастрофа! А разработки ваши? Все похерили на корню, придурки. Ну вот, у нас все было не так. «Битлз»…
— А «Битлз»-то причем? — изумился я.
— Язык! Ты понимаешь — язык! У вас они пели по-английски. У нас, правда, тоже… Если бы ваш Боярский был так же популярен в мире, как «Битлз», то все заговорили бы по-русски.
— Ага, — засуетился я, — если «Песняры» были бы покруче «Роллинг Стоунз», тогда, выходит, все бы заговорили по-белорусски?
— Грубо говоря, да.
— Э… что-то не убедила.
Маргарита жахнула рюмку. Я присоединился.
— Культура, на фиг — да что это такое? — спросила она.
Задумался.
— Лабуда какая-то, — проворчал я.
— Вот и я так думаю. Культура — это не только совокупность знаний, информации. Есть правила типа не пукать, например. Ты можешь дать определение культуры?
— Нет, — признался я честно. — Ладно, мы договорились: культура — лажа.
— Умник. Культура — это система запретов. Список, реестр. И все.
Меня перло. Впервые в жизни я нашел женщину умнее себя. Это было круто.
Получается так, что они исчезают. А мы не исчезаем. Мы остаемся. И пашем, как проклятые. Зарабатываем деньги, чтобы прокормить левых детей, читаем после этого статистику, ложимся спать, скинув надоевшие тапки; все это для того, чтобы, проснувшись чудесным, блин, завтрашним утром, надевши эти долбаные тапки опять, сходить в туалет, потом торопливо что-то сожрать — разумеется, ни у кого из этих так называемых современных интеллектуалок не зародится в башочке мысль, что надо бы покормить мужа — и почесать. Вечером же почесать обратно. Уродцы, дрессированные суслики. Баба, увы, вагина, не более того. Им, понятное дело, дико не нравится эта мысль. А вот впадать в доморощенную философию и рассуждать об отвлеченных категориях они ой как любят.
Да пес с вами.
Я иду, мысль моя становится белой. Белые дома, белая дорога. Подходит белый автобус. Я сажусь в него, и все бы хорошо, все белое, но подходит белый кондуктор и начинает шуметь в своем стиле. Белое, белое.
Хорошо им, шарикам в невесомости.
Маргарита?
Люблю?
Конечно.
Завидуешь, что ли?
Стоп, а с чего ты решил, что ей должно быть лучше, чем тебе?
Транспортный насильник бакланит, что, мол, покупайте билеты. Смысл? Мне выходить через остановку.
Выхожу. Иду домой. Ложусь спать. Перед отключением думаю. Маргарита.
* * *
Хорошо. Хотя, как говорил мой бывший начальник с забавной фамилией Шапко, ничего хорошего. Ему было всегда плохо. Он, видимо, по ночам не спал. Вот в чем проблема: я его разорял. Вся моя деятельность была направлена на то, чтобы отнять у него копейку. Убогий человечишко, что говорить. У него была дебильная привычка орать: ты!.. (я милосердно опускаю дальнейшее), ну и так далее. Из-за тебя, дегенерата, я по миру пойду, и все такое прочее. Вообще-то я делал ему выручку. Шапко ни шиша не понимал. Мне даже было перед ним стыдно, что ли, или как-то так.
Эта курносая особа — пилот? Тогда я — вообще не знаю кто. Марса они достигли, понимате ли. И все у них было не так. Мы, значит, дурачки. Наука наша, получается, ботва на постном масле. Вот и́х наука, можно подумать, объясняет все. Те же антигравитационные ямы, те же появления и пропажи. Нет, все куда проще! Они живут совсем иначе. Они не летают на аэростатах, не ездят на мотрисах. О, они крутые. Настолько, что даже не пользуются маховиками. Они не плюют в небо продуктами сгорания своих двигателей, они пронизывают небо невесомыми (на антигравитации?) птицами и, даже страшно подумать, дотронулись до Луны! Да и до этого вашего Марса.
Я почти поверил в этот вздор. Вот только вовремя вынырнувший из тумана дирижабль, убивая ревом моторов тишину и шаря носовым прожектором во тьме, поставил все на место.
Слегка.
А как же все-таки быть с исчезновениями?
Статистика пугает. Десятки, сотни тысяч людей уходят в никуда. И из ниоткуда появляются Иваны, не помнящие родства. Марии тоже, и их значительно больше, чем Иванов. Маргарита — одна из них. Не так
